Мария фон Трапп - Звуки музыки
Молчание.
В поезде, по дороге домой, мы обсуждали, что могло заставить отвергнуть нас.
— Может быть, нам нужно было петь Моралеса вместо Палестрины. Это даже еще сложнее, и должно было лучше показать, на что мы способны.
— Или нам нужно было больше играть на рекордерах. Мистеру Шенгу, кажется, они понравились.
— В следующий раз давайте попробуем, — сказала я.
— Что значит «в следующий раз»?
В усталых глазах Георга появилась слабая надежда.
— Конечно, ты не хочешь махнуть рукой на все, — воинственно сказала я. — Что тут еще делать? Чуть подучимся, попросим их о другом прослушивании, и в следующий раз они нас возьмут!
Мне даже не пришло в голову, что нам следует обратиться за прослушиванием к другим менеджерам Нью-Йорка. Миновали две недели, пока мы репетировали «Аве Мария» Моралеса, один фрагмент из Дафея и трудную сонату Телемана для альта, тенор-рекордеров и спинета. Когда мы были готовы, мы написали мистеру Шенгу с просьбой о другом прослушивании. Затаив дыхание, мы ждали ответа, который пришел с ответной почтой: на конверте веские слова «Коламбия Консертс Инк.» Ответ был очень теплый: «Приезжайте в любое время. Дайте нам знать за двадцать четыре часа».
Мы назначили дату. В последний вечер перед ней мы не могли спать, так волновались. Завтра должна была решиться наша судьба. Если они откажут нам снова придется обратиться на биржу труда за разрешением зарабатывать себе на жизнь в качестве горничных и кухарок.
Снова мы стояли на маленькой сцене Стейнвенского Зала. На этот раз присутствовало больше людей: девушки из офиса и другие. Если первое время между номерами и вкрадывалась робкая улыбка, она определенно сдерживалась в этих обстоятельствах. Причудливые аккорды XVI века не допускали такой мирской мимики.
Я стала падать духом, когда девушки одна за другой стали покидать зал. Джентльмены тоже ушли. Мы ждали. Потом меня отозвала секретарша мистера Коппикаса и сообщила — определенно «нет».
Я просто не могла поверить в это и не могла заставить себя выплеснуть эти жестокие новости своей семье.
— Подождите меня в «Веллингтоне», — таинственно сказала я им и исчезла. Это был мой самый последний шанс. По крайней мере, я должна была узнать, что у нас не так. Я отправилась искать приятную молодую леди, которая только что говорила со мной.
Когда я ее нашла, я спросила:
— Почему мистер Коппикас не берет нас?
Она казалась такой доброй и симпатичной. Она отвела меня к окну и негромким голосом объяснила:
— Мистер Коппикас говорит, что у баронессы абсолютно нет сексуальной привлекательности. Она никогда не станет настоящей приманкой для зрителей.
— Ах, — сказала я, приняв смущенный, а потом полный надежд вид, — большое вам спасибо.
«Сексуальная привлекательность», — запомнила я слова. Ради Бога, я не должна была забыть эту драгоценную фразу, пока не узнаю, что это такое. Я была слишком горда, чтобы признаться перед той девочкой, что даже не знаю, что это такое, чего мне так сильно не хватало, но я могла узнать это.
Но как? Ну конечно, в книжном магазине. Незадолго до Рождества я была в одном из них на 5-й авеню и заметила там обширный музыкальный отдел. Ведь это, конечно, должно быть связано с музыкой. «Сексуальная привлекательность», — время от времени бормотала я, минуя кварталы в сторону магазина. Теперь, после Рождества, он был совершенно пуст, и приятный молодой человек тотчас пожелал узнать, что мог бы сделать для меня.
— Музыка, — сказала я, и он провел меня к большой нише, которая с трех сторон протянулась от пола до потолка, уставленная книгами о музыке. После короткого исследования я обнаружила, что они были расставлены в алфавитном порядке. Я быстро добралась до «S»: «Шостакович, Сибелиус, Штраус Иоганн, Штраус Йозеф, Штраус Рихард, Струнный квартет, Симфония». Я вслух читала себе все заголовки, но «этого» здесь не было.
Подошел молодой человек.
— Могу я вам чем-нибудь помочь?
— Да, — ответила я чуть высокомерно. — Книгу о сексуальной привлекательности, пожалуйста. Мне нужно для концертов.
Почему он так быстро исчез и больше не подходил?
Магазин разочаровал меня. Я и в самом деле думала, что у них есть книги обо всем. Все, что мне теперь оставалось — отправиться в логово льва и узнать все прямо там. Поэтому я пошла обратно в Стейнвенский Зал. По дороге я размышляла, не была ли «сексуальная привлекательность» чем-то, что одевают на голову или частью внешнего вида, покупают ли ее в унциях или в дюймах. Скоро я оказалась на пятнадцатом этаже дома 113 по 57-ой стрит Запада, лицом к лицу с мистером Шенгом.
Предложив мне сесть, он откинулся в своем вращающемся кресле и при помощи большой сигары создал между нами дымовой экран. Какой момент! Совершенно неожиданно, я осознала, что это был мой последний, самый последний шанс — мой плохой английский.
— Почему вы нас не взяли? — начала я.
Он ответил не сразу. Неожиданно выпрямился и, вынув изо рта сигару, принялся объяснять.
— Я хочу, чтоб вы поняли — ничего не сделать с вашим репертуаром. Еще во время вашего концерта в Городском Зале я узнал вас как прекрасных артистов. Но тем не менее, это худшая программа, которую я когда-либо слышал. Эта программа. Эта программа. Этот кусок из Баха продолжался сорок пять минут! Все это — для немногих энтузиастов музыки, но вы думаете, обычные люди хотят часами слушать оригинальные мелодии древности? И эти рекордеры! Но самое главное — ваш внешний вид. Торжественный и убийственно серьезный, вы входите и уходите словно похоронная процессия. Ни обаятельной улыбки, ни веселых взглядов, — он продолжал с настоящим возмущением: — Эти длинные юбки, высокие воротники, проборы посередине, косы на спине, туфли как у мальчиков, шерстяные чулки! Разве вы не можете купить хорошие готовые платья, так чтобы каждый мог видеть ваши ноги в нейлоновых чулках, надеть симпатичные туфли на каблуках и наложить немного цвета на лицо и губы?
— Нет, — серьезно сказала я, — не можем. — Я была переполнена объяснений, почему мы не могли этого сделать, но знала, что могла безнадежно запутаться в длинных английских предложениях.
Молчание.
— Это — последнее слово? — наконец решилась спросить я.
— Да.
Битва была проиграна. Неожиданно я почувствовала себя измученной. Напряжение было огромным. Репетиции последней недели, утреннее волнение, неловкость последних минут. И это была Америка, о которой все твердили нам: здесь ты можешь говорить то, что хочешь, делать то, что хочешь, носить то, что хочешь. Меня охватило настойчивое желание дать узнать этому человеку передо мной, что я чувствовала. Все было потеряно. Хуже уже не могло быть. Если я не могла передать это словами, я должна была сделать это как-то иначе.
