Мария фон Трапп - Звуки музыки
За день до Рождества мы въехали в наш новый дом — маленький дом с голубыми ставнями. К нам заглянула соседка, чтобы узнать, не могла ли она чем-нибудь помочь.
— Да, — ответила я, — не могли бы вы сказать мне, где я могу достать гуся? Видите ли, в Рождество каждый должен съесть гуся, если может себе позволить это.
Добродушная дружелюбная леди, которую звали Бетти, сама отвезла меня на филадельфийский рынок за этим необходимым австрийским гусем. Она явно не хотела портить мне Рождество. Но это был последний день моего отпуска.
Сразу после Рождества началась учеба. Это была уже не начальная школа с водителем автобуса в качестве учителя. Это была высшая школа, с такими предметами: прошлое Америки, настоящее Америки, американский образ жизни, американский образ мышления. И учительницей была Бетти. Скоро мы стали хорошими подругами. Основываясь на том, что я говорила ей своим хромающим английским, она сделала наблюдение, от которого волосы дыбом вставали, что я пребывала в мире, в котором деньгам и всему, что за этим стояло, не было места. Своим острым американским глазом Бетти подметила, что мы были свежевылупившимися цыплятами, причем яичные скорлупки еще оставались на нас: скорлупки европейского мышления и верования. Так как пользы от них не было, она решила, что с этим надо что-то делать. Прежде всего она принялась за мой английский, в котором еще чувствовались сильные следы моих первых двух учителей: доктора Джонсона и водителя.
— Бетти, кто эти два чучела вон там? — спросила я самым первым утром, указывая на двух величавых джентльменов.
— Но… Мария! Ты не должна говорить так. Это очень скверный английский.
Ах, мне было жаль, но я точно помнила, что доктор Джонсон говорил мне, что «чучело» — синоним слова «джентльмен».
— И никогда не говори «О'кей». Это вульгарно.
— О'кей, Бетти, — сказала я.
— Но, Мария — это очень вульгарно.
Как часто ей было нужно повторять это?
Но это была лишь часть моего образования, второстепенная часть. Чтобы в конечном счете превратить меня в достойную горожанку, ей пришлось сделать из меня человека, «осознающего деньги».
Она отчаянно пыталась объяснить мне:
— Вы больше не богаты, Мария. Вы бедны теперь, как ты не видишь, — бедны.
Какая грустная правда, и как жестоко заявлять об этом так громко! И, еще раз процитировав доктора Джонсона — «если я никогда тебя не увижу, это очень скоро», — я убежала в свою комнату и заплакала над своей судьбой настоящими слезами — эти американцы были такими безчувственными и бессердечными, не понимали нас и никогда не смогут понять, как это ужасно! Бетти с ее простым, крепким складом ума никогда не смогла бы даже подумать о том, как каждый раз сжималось мое сердце при слове «бедные».
Еще одну вещь мы должны были усвоить с самого начала: что никакая работа, пока она прилична, не может никого опозорить. Мы все еще были по-европейски предубеждены, что не хотим, чтобы нас застали за физическим трудом. Если приходили гости, а мы были заняты на кухне, в кладовке или в подвале, мы выходили через заднюю дверь и возвращались парадным входом, чтобы не выдать секрет, что мы работали. Какое счастье, однако, что у нас совсем не было денег, и мы должны были просто плыть по течению. Я помню ужасное количество бедняг-эмигрантов, которых мы случайно встречали в Нью-Йорке. Какой-нибудь такой эмигрант в Европе был директором, или инспектором, или профессором и теперь, конечно, ожидал «руководящего положения» для себя. Он привез с собой немного денег, слишком много, чтобы умереть с ними, но слишком мало, чтобы прожить на них. Но, к несчастью, это удерживало его от того, чтобы начать все снова, с самого начала. Так они и жили — съежившись в жалких квартирках, голодные и холодные, но все еще нося старые меховые пальто и кожаные перчатки и теряя драгоценное время, ожидая этого «руководящего положения», которое могло никогда к ним не прийти. Эта беда миновала нас. Нам пришлось познать трудный путь, и это одно из того, за что мы сейчас больше всего благодарны. Сейчас, когда мы катим на разбрасывающей навоз машине по нашей ферме и видим подъезжающий с какой-то нежданной компанией щегольский кадиллак, мы лишь машем им и кричим:
— Сейчас мы будем с вами! — без малейшей тени смущения.
Но в то утро в Мерион было не так. За день до этого мы были приглашены на обед в дом друзей, и мой сосед слева был крайне симпатичным молодым человеком в вечерних одеяниях. На следующее утро приехал нагруженный грузовик с углем, и кто может описать мой ужас, когда мой элегантный молодой человек, весь черный, начал сгребать уголь в подвал. Я была смущена и благоразумно смотрела в сторону, чтобы не смущать его.
— Доброе утро, баронесса. Вы меня не помните? — кричал он сквозь громыхание угля. Да, он хотел заняться угольным бизнесом и начал с самых низов. Какой совершенно иной мир, но какой здравый!
Бетти обрадовалась, когда я однажды бодро заявила, что предпочла бы прогуляться в город (десять миль!), чтобы сэкономить деньги за проезд, и почти нежно стала предостерегать меня от излишней экономии, но была жестоко разочарована окончанием моего предложения: потому что я хотела купить цветную пленку.
— Но тебе это не по карману, Мария. Не забывай — вы бедны.
И тогда произошло нечто смешное. Ничуть не обиженная, я торжествующе посмотрела на нее и ласково сказала:
— Нет, мы не бедны. У нас просто нет денег.
Иоганнес со своими светлыми локонами был теперь очень сообразительным, он расхаживал вокруг вразвалку, как пингвин. Если я хотела сделать его цветные снимки в этом возрасте, нужно было делать это сейчас, не дожидаясь дня, когда у нас в банке могли появиться настоящие деньги. К этому времени Иоганнес мог уже быть в колледже. Я попыталась объяснить это Бетти, но безуспешно. Я думала, что если покажу ей свои цветные слайды, это может сделать мою позицию понятной, но…
— Мария, у тебя есть проектор и экран?
— Экран был, Бетти, а вот проектор, — и я загорелась желанием продемонстрировать то, что узнала совсем недавно, — проектор мы приобрели, и швейную машинку, и граммофон, и стиральную машину — без денег. Американский план покупать в рассрочку — это замечательно. Всего лишь пять долларов в месяц — только представь себе! Через три года они и в самом деле станут нашими.
Бетти разрывалась между чувством гордости за свою подающую надежды ученицу и досадой относительно проектора. Против швейной и стиральной машин она не возражала. Граммофон мне пришлось объяснить как совершенно необходимую вещь при нашем занятии. Мы были обязаны слушать другие хоры. Все так. Но проектор оставался больным местом.
