Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Мама почувствовала это и всем видом стала демонстрировать сборы в дорогу: бесцельно порылась в бездонной бежевой сумочке, обулась в черные туфли на высокой шпильке, накинула на плечи свой легкий светлый плащик и по привычке подошла к зеркалу, но, споткнувшись взглядом о плотную материю, закрывающую благородное стекло, растерянно повернулась ко мне вполоборота и сказала:
— Ты тогда побудь здесь немного. Потом приходи домой. Там пообщаемся… — и, помедлив, уже у самого порога произнесла то, что больно вошло в самое сердце: — Он очень ждал тебя…
Когда тяжелая входная дверь плотно захлопнулась, я снял китель и неудобный галстук, повесил их на спинку дедова любимого стула с высокими гнутыми ножками, расстегнул ворот рубашки и удобно устроился на маленьком мягком диванчике в углу гостиной. В окна своим ровным розовым светом пробивался закат. Взгляд сам собой скользил по комнате, задерживаясь на дорогих и близких моему сердцу вещах. Вот одиноко прислонился к стене старинный сервант «под орех» с любимым бабушкиным сервизом, над ним усердно тикают, сверкая латунным маятником, старинные японские часы (подарок пожилой японки — соседки по дому на Южном Сахалине). За Лешиной магнитолой, как иконостас, по центру стены между двумя большими окнами «вразвалочку» высится древнее трюмо с тремя высокими, укрытыми бежевым покрывалом зеркалами. Под ними на тумбочке на своем привычном месте виднеется розовая шкатулка необычной формы из добротной японской пластмассы; конечно же, в ней и сейчас лежат незамысловатые бабушкины украшения: две круглые броши, простенькие алые бусы и обручальное кольцо. Справа от трюмо в тяжелой некрашеной кубовидной кадке гордо возвышается бабушкин любимец — красавец крупнолистый фикус. Как же она его холила! Говорила с ним ласково, как и подобает общаться с любимым созданием, поливала настоенной колодезной водой, протирала каждый листочек ваткой, смоченной в подсолнечном масле. «Цветы, как и люди, любят ласку и чахнут от грубости», — любила повторять бабушка.
Взгляд уткнулся в белый большой прямоугольник нашей печки-грубки, щедро согревающей в холода одновременно три жилых помещения: Лехину комнатушку, крохотную спальню деда и бабушки, где я частенько ночевал, и просторную гостиную. Зимой к печи перемещался любимый дедов кривоногий стул, причем пристраивался он к грубке непременно боком, чтобы его «седоку» было удобно прислонять к горячей поверхности свою спину. Я сразу же представил восседающего у печи деда в клетчатой рубахе и душегрейке, в роговых очках на носу и с разворотом «Красной Звезды» в руках.
Стоп! Глазами не нашел что-то очень важное. Для полной, с детства полюбившейся мне картины домашнего уюта чего-то недостает. Снова пробегаюсь взглядом по комнате — от высокой двустворчатой двери и обратно, потом еще и еще — по этому же маршруту. Ну вот! Конечно же! Гвоздик в дверном косяке у печи со стороны топливника сиротливо выделяется на белом фоне.
Вдруг глухо хлопает входная дверь и из прихожей раздается громкий мамин голос:
— Вот раззява, ключи-то от квартиры забыла! — Я слышу, как торопливо и нестройно стучат по полу каблучки маминых туфель, через минуту она, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, заглядывает в гостиную.
— Мама, а куда подевалась дедова шинель? — опережаю я ее слова.
— В дровянике она, — сразу же отвечает мама, — папа ж в ней в последнее время дрова к печи носил. А недавно, как сезонную топку завершил, так в дровянике ее и оставил. — Она еле слышно всхлипывает и, чуть помедлив, добавляет: — Словно знал, что шинель ему уже никогда не понадобится.
Она тоже смотрит на одинокий гвоздик у печи и произносит то, что я ожидал услышать:
— Может, домой пойдешь? Скоро стемнеет.
— Я останусь, мама, завтра приду, — я почему-то именно в эту минуту решаю остаться, просто чувствую, что должен побыть здесь не час и не два. — Ты иди, пока светло на дворе.
Мама понимающе кивает, снова смотрит на гвоздь, нежно целует меня в макушку, и через мгновение я слышу, как ее каблучки цокают по цементной дорожке двора.
28
Словно купаясь в густом закатном багрянце, высоко в небе кружила большая вольная птица. В небольшой низинке, там, где вольготно разместилась хорошо знакомая мне троица цветущих ветвистых антоновок, зацепившись за их слегка изогнутые, словно застывшие в немом танце стволы, устроилось на ночлег пушистое полупрозрачное облачко. Нет, это был не туман, это был уставший за день небольшой, но довольно упитанный небесный странник. Я-то уж могу отличить от ползучего ленивого тумана упавшее с неба и в данную минуту сладко спящее облако.
Дверь дровяника, сильно тронутая временем, блекло-серая, иссохшая, местами надтреснутая, была распахнута настежь, будто кто-то покинул сарайчик только что и ненадолго. Сердце сладостно заныло, когда я через долгое время снова погрузился в неповторимую, до боли родную атмосферу, густо сдобренную запахом сосновой смолы и добротным березовым духом.
Дедова шинель висела на гвозде справа у входа, я погладил ее ладонью, пробежавшись подушечками пальцев по блестящим в мягкой полутьме пуговицам, и почувствовал, что ткань стала более жесткой, более суровой, чем много лет назад — время безжалостно и к людям, и к вещам.
Повинуясь какому-то внутреннему позыву, накинув шинель на плечи (наконец она пришлась мне впору и в плечах, и по росту), я устремил взгляд в дальний темный угол дровяника и произнес неожиданное для самого себя приветствие:
— Привет, Савоська! Рад встрече. Небось, затосковал тут без деда?
Мне вдруг захотелось пообщаться с невидимым, но близким мне собеседником. Наверное, просто назрела необходимость высказаться о самом сокровенном, о том, что болело внутри, будоражило душу, о чем не мог поведать никому на этом свете — никому, кроме деда и Савоськи.
Не снимая шинели, я присел на толстый чурбак для колки дров, укутался поудобнее в теплое и сухое сукно и начал свой монолог:
— Смотри тут за Лехой, чтобы он по холостому делу на бутыль не посматривал. Да и к маме заглядывай, они ж с отцом так и не смогли осилить «душа в душу», эх, так и не смогли… или не захотели. Отец-то — мужик крепкий, он сам выдюжит, а ей Светку на ноги поднимать. Она же, чтобы дочке сапожки моднячие справить да шубку мутоновую к Новому году, в две смены в школе корячится да еще контрольные студентам по ночам пишет.
Из темного угла послышался легкий шорох.
