Укрощение рыжего чудовища - Дарья Волкова
А Тихон в это время нелепо и некстати вспомнил о том, как стыдился отцовской рясы в юности. И сейчас был благодарен отцу за то, что он одет в мирское. И выглядит, между прочим, очень внушительно. А вторая мысль была о том, что это мерзко и подло – стыдиться собственного отца. И всё равно, если бы мог – Тин бы сейчас сбежал. Но сбегать было некуда. И Тихон смотрел на отца, как кролик смотрит на подползающего к нему удава. Вжался плечами и спиной в подушку. Некуда убегать. И незачем.
Левой рукой Аристарх Петрович прижал к груди бороду, наклоняясь. Поцеловал сына в лоб. Разогнулся и погладил правой Тихона по голове. Робким, почти невесомым и очень неуверенным движением, каким прикасаются молодые отцы в первый раз к своему новорождённому чаду – когда дитя такое маленькое и хрупкое, что до него дотронуться страшно. И хочется, и боязно. И то, что отец был уже далеко не молод, а дитя – совсем не новорождённым, не имело сейчас никакого значения.
– Здравствуй, сынок.
Глеб Николаевич вдруг отчётливо понял, что присутствует при последнем акте семейной драмы Тихих. И он тут, наверное, лишний. Но уйти сейчас казалось нелепым. И еще интересно посмотреть на реакцию непрошибаемого Тихого-младшего.
А младшего наконец-то прошибло. Сначала показалось, что он что-то скажет – губы дрогнули. Но вместо того, чтобы заговорить, он резко отвернулся. Буквально уткнулся носом в стену. Глебу Николаевичу со своего места было видно, как побелела кожа на скуле, как обозначился тонкий шрам – так сильно Тихон сжал челюсти. Лишь бы не говорить ничего. Лишь бы не вырвались ненужные слова. Эх, мальчик, мальчик… Так вот и доживёшь до инфаркта в пятьдесят на пустом месте. Нельзя так. Чтобы всё в себе. Чтобы ничего наружу.
Отвернувшись к стене, «мальчик» часто задышал носом. Почти засопел. В иной ситуации этот звук показался бы смешным. Но не теперь.
Дрогнули пальцы на одеяле. Аристарх Петрович тут же среагировал на этот крошечный жест, накрыл ладонью руку сына. И едва не задохнулся от счастья и облегчения от того, как крепко пожали ему руку в ответ.
Глеб Николаевич смотрел на эти две руки на одеяле – почти одинаковые, здоровенные мужские руки, крепко сжимающие друг друга. Нет, наверное, надо все-таки зайти попозже. Но даже со стула заведующий встать не успел.
– Я невольно услышал ваши последние слова, – обернулся к нему Тихий-старший. – Думаю, на часть ваших вопросов смогу ответить, пока Тиша с мыслями собирается. Например, про пулю, – неодобрительно покосился батюшка на тумбочку, – я ничего не знаю. Но как до этого дело дошло, пожалуй, догадываюсь. Что знаю, то расскажу.
– С интересом послушаю, – Самойлов почувствовал, как затекла поясница. Приподнялся, вытащил из-под себя стул и развернул его спинкой вперёд, на которую и облокотился, усевшись на сиденье верхом. – Полчаса у меня есть.
– Вряд ли мы уложимся в полчаса, да, Тиша?
Тиша угукнул, так и не отвернувшись от стены.
– Наверное, мне придётся начать рассказ с моего деда, – продолжил серьёзно Аристарх Петрович.
– Даже с деда? – хмыкнул Глеб Николаевич. – От седьмого колена? Иаков породил Исаака? А покороче… гхм… нельзя?
– Сначала был Авраам, – улыбнулся Аристарх в бороду. – Авраам родил Исаака. Но мы так далёко не будем углубляться.
– Это радует, – вздохнул Глеб. – Рассказывайте про деда. Пока мне никто не позвонил.
Так Глеб Николаевич Самойлов, врачеватель тел человеческих, стал нечаянно исповедником отца и сына Тихих. Именно ему они и рассказали свою непростую историю. Доктору Глебу и друг другу.
Тихон Тихий был настоятелем одного из старых московских храмов. Именно такие храмы с идиотским энтузиазмом взрывали новые хозяева страны в двадцатые и тридцатые годы прошлого столетия. Тихон Тихий новую власть не признал. За что и поплатился. Его храм взлетел на воздух в феврале двадцать восьмого. Настоятель присутствовал при этом – стоял за оцеплением. И в тот момент, когда белокаменный собор окутало огненное облако взрыва, в тот же момент разорвалось сердце старого священника. Инфаркт миокарда, если говорить сухим медицинским термином.
Вдова осталась с двумя сыновьями на руках. Пётр и Павел Тихие. Или, как называла их матушка, родом с Полтавщины, на малороссийский манер: Петрусь и Павлусь. И Петрусь, и Павлусь выводы из судьбы отца сделали и поняли, что с новой властью надо дружить. Правда, происхождение им биографию подпортило, но мозгами юноши были не обделены. Старший пошёл по инженерному делу, младший – по медицинскому. До поры, до времени всё было благополучно. Но происхождение все-таки дало о себе знать обоим Тихим – младшему раньше, чем старшему. Павла посадили в тридцать девятом. До войны не дожил – перед самым ее началом его унёс туберкулёз. Старшего ГУЛАГ забрал уже после войны, но без таких необратимых последствий. Пётр Тихий в лагерях выжил. Чудом, как он полагал. Потому что когда «красного конструктора», помещенного в одну камеру с уголовниками, его сокамерники решили «опустить», он впервые во взрослой и сознательной жизни взмолился. Отчаянно, громко, вслух. Его молитву к Богородице слышали охранники, но, разумеется, и не подумали вмешаться. А Пётр Тихий кричал, пополам со словами молитвы: «Живым не дамся, сам помру, но и с собой, кого смогу – заберу!».
Его все-таки не тронули. А благодаря вертухаям о Петре Тихом пошла слава по тюрьме. Так Пётр Тихий уверовал по-настоящему. Так он вспомнил о своих корнях. Священником по факту он стал гораздо раньше, чем его рукоположили. За все годы в лагере он и выслушивал исповеди, и грехи отпускал, и молитвы писал – от души и как помнил от отца.
После освобождения он еще два года прожил на берегах Енисея. В суровых краях, где обитали такие же, как он. А потом всё же смог вернуться, но не в Москву, она была для него под запретом – в Подмосковье. Семинария – иного пути Пётр не видел. Потом бог подарил ему жену, Анну, уроженку Коломны. Там и обосновался.
Сын Аристарх пошёл по пути отца и деда. Легко дался ему этот выбор, по велению души – как он сам считал. Но судьба приготовила и ему испытание веры и предназначения. Испытание, которое породил он сам.
Аристарх
