Предатель. Я тебе отомщу - Виктория Ким

Я смотрю на него, и слёзы текут, горячие, быстрые, я не могу их остановить, не хочу. Это не страх, не боль — это облегчение, чистое, лёгкое, как ветер, что уносит тяжесть, что я тащила с той аварии, с тех дней предательства Артёма.

Я плачу, тихо, сжимаю его руку, и впервые чувствую, что меня видят — не как сломанную, не как тень, а живую, настоящую, с этой болью, что больше не режет, а просто есть, как шрам, что зажил.

— Я думала, ты не захочешь… после этого, — шепчу, и голос ломается, но я улыбаюсь сквозь слёзы, щёки мокрые, горячие. — Артём… он бросил меня с этим, завёл сына с другой, а я боялась, что ты тоже… — добавляю я, и он качает головой, притягивает меня ближе, обнимает, крепко, но нежно, и я утыкаюсь в его грудь, вдыхаю его запах — кофе, кожа, тепло, что обволакивает меня, как дом.

— Я не он, — говорит он тихо, губы касаются моих волос, голос мягкий, но твёрдый, как клятва. — И раз уж ты мне доверилась, и это тебя так гложет… давай найдём врача. Главное — чтобы ты была здорова. А дети — если захочешь, разберёмся, вариантов много, — добавляет он, и я киваю, не отрываясь от него, чувствуя, как страх растворяется в его голосе, в его руках, в этом признании, что связывает нас глубже, чем я думала.

35. Настя

Через неделю после того вечера на кухне мы сидим в кабинете врача — маленьком, светлом, с белыми стенами и запахом антисептика, что смешивается с ароматом кофе из кружки на столе. Я сжимаю старые выписки в руках, бумага шуршит, чуть влажная от пота моих пальцев, и сердце колотится, как будто хочет вырваться наружу. Игорь сидит рядом, локоть его касается моего, тёплый, спокойный, и я цепляюсь за это тепло, как за якорь. Врач — женщина с короткими седыми волосами, в белом халате, с усталыми, но добрыми глазами — листает мои документы, её пальцы двигаются быстро, уверенно, и я слежу за каждым движением, затаив дыхание. Это не просто визит — это шаг, которого я боялась годами, шаг к тому, что я похоронила под слоями боли и молчания.

Она поднимает взгляд, откладывает бумаги, и заявляет:

— Лечение возможно, — голос её тёплый, ровный, с лёгкой хрипотцой, как будто она говорит это каждый день, но для меня эти слова — как гром, что раскатывается в тишине. — Детей я не гарантирую, это сложный случай, но здоровье поправить реально. Есть современные методы, гормоны, процедуры — шансы есть, — продолжает она, и в её тоне мелькает надежда, слабая, тонкая, как первый луч солнца после долгой ночи.

Я замираю, слова врача повисают в воздухе, и я не знаю, что чувствую сначала — страх или облегчение.

Надежда. Это слово, что я не смела произнести даже про себя, начинает расти внутри, медленно, осторожно, как росток, что пробивается сквозь камни.

Я смотрю на свои руки, на выписки, где чёрным по белому написано, что я сломана, что моё тело подвело меня, и впервые за годы вижу не приговор, а возможность. Не детей — я не позволяю себе мечтать так далеко, — а шанс вернуть себе хоть часть того, что авария отняла, хоть часть себя, что я потеряла в тех больничных коридорах, в лжи Артёма, в его равнодушии.

— Это не быстрый процесс, — добавляет врач, и её голос возвращает меня в комнату. — Нужно будет сдать анализы, пройти обследование, но я видела случаи хуже вашего, и мы их вытягивали. Главное — начать, — подытоживает она, и улыбается, слабо, но искренне, и я чувствую, как слёзы подступают, горячие, тихие, но я моргаю, сдерживаю их.

Игорь сжимает мою руку под столом, пальцы его тёплые, сильные, и я поворачиваюсь к нему. Он смотрит на меня, глаза его блестят, тёмные, глубокие, и в них нет жалости, нет разочарования — только поддержка, чистая, как вода, что смывает грязь.

— Слышала? Есть шансы, — говорит он тихо, голос мягкий, но твёрдый, и сжимает мою ладонь сильнее, как будто хочет передать мне свою уверенность. — Мы справимся, Насть. Я рядом, — добавляет он, и я киваю, слабо, но искренне, уголки губ дрожат, но я улыбаюсь.

Надежда. Она не громкая, не яркая, как в фильмах, где всё решается за минуту. Она хрупкая, дрожащая, как пламя свечи, что может погаснуть от сквозняка, но она есть, и я цепляюсь за неё, впервые позволяя себе поверить, что я не просто обломки прошлого, не просто женщина, что осталась ни с чем.

Это не обещание детей — я не готова даже думать об этом, не хочу строить замки из песка, что рухнут от первого ветра. Это надежда на здоровье, на контроль, на то, что я могу быть больше, чем моя боль, больше, чем та авария, что перечеркнула меня.

Я выдыхаю, медленно, глубоко, и чувствую, как напряжение в груди тает, не до конца, но достаточно, чтобы дышать легче. Врач что-то записывает, шуршит ручкой по бумаге, и я смотрю на Игоря, на его спокойное лицо, на руку, что держит мою, и думаю — может, это не только про врача, не только про лечение. Может, это про нас, про то, что он здесь, рядом, и не уходит, даже зная всё.

Надежда — не только в словах врача, но в этом кабинете, в этом моменте, в том, что я больше не одна. И я улыбаюсь, тихо, почти незаметно, но впервые за долгое время это не маска, а что-то настоящее, что растёт внутри, как свет в конце туннеля.

36. Ира

Утро начинается с крика Тимофея — он уронил миску с кашей, овсянка размазана по полу, и я стою, глядя на это месиво, с тряпкой в руках, а в голове только одна мысль: я больше не могу.

Несколько месяцев назад я уволилась из фирмы Артёма, собрала вещи, взяла Тимошу и уехала к маме — в её тесную двушку на окраине, где пахнет старым линолеумом и супом, что она варит каждый день. Я порвала с ним всё — звонки, сообщения, его пьяные вопли в трубку, что я «шлюха». Подала на алименты, хотя знаю, что он скорее сгинет, чем заплатит хоть копейку.

Его мать звонит мне каждый день — голос её резкий, как нож,