Предатель. Я тебе отомщу - Виктория Ким

Мы живём в разных квартирах, он не торопит, но я вижу в его глазах намерение, твёрдое, настоящее, и это будит во мне желание — его рук, его близости, его тепла. Скоро это случится, я знаю, и хочу этого, но страх, холодный и липкий, сжимает горло каждый раз, когда я думаю о том, что Игорь узнает, что я… бракованная.

Мне даже сложно понять, что будет ужаснее. То, что его представление обо мне сломается о тяжкую суровую реальность, в которой ему никогда не стать счастливым отцом. Или если он скажет, что никогда не хотел детей, как когда-то заявил Артём. Во мне больше нет доверия к подобным фразам. Слишком уж они… фальшивые и бессмысленные. Но я не хочу и дальше жить во лжи. Лучше решить всё здесь и сейчас, чем после ходить с огромной дырой в душе.

Вечером пятницы мы сидим у Игоря дома. Кухня у него тёплая, свет лампы мягкий, запах жареного мяса и розмарина витает в воздухе, но я сижу за столом, сжимаю бокал вина так, что пальцы дрожат, и внутри всё сжимается, как перед падением. Он стоит у плиты, помешивает мясо в сковороде, рукава рубашки закатаны, и я смотрю на него, на его спокойствие, на лёгкую улыбку, что играет в уголках губ, и понимаю — я больше не могу молчать.

Этот секрет душит меня, и я не хочу, чтобы он всплыл позже, как мина, что взорвёт всё, что мы строим. Ставлю бокал, стекло звякает о столешницу, и говорю:

— Игорь, мне нужно тебе кое-что рассказать, — голос мой тихий, но твёрдый, как натянутая нить, и он оборачивается, убавляет огонь, смотрит на меня, глаза чуть щурятся, в них мелькает вопрос.

— Что такое? — спрашивает он, и в голосе его тревога, мягкая, но заметная, как тень на свету. — Ты забыла проверить отчёт? Или увольняешься? Только не говори, что увольняешься, иначе я останусь без лучшей помощницы и повода делать тебе подарки, — добавляет он, и улыбка трогает его губы, шутка лёгкая, тёплая, но я не могу ответить тем же, не сегодня.

— Мне не до шуток, — шепчу я, и голос дрожит, выдаёт меня, пальцы сжимают край стола, ногти царапают дерево. — Я не могу иметь детей, Игорь, — признаюсь, и слова падают в тишину, тяжёлые, острые, как осколки, что режут меня изнутри. — Это после аварии… Артём был за рулём, не справился с управлением, случилась авария. Я узнала в больнице, что детей не будет. Он сказал, что ему всё равно, что не хочет их, а потом завёл сына с Ирой, — продолжаю я, и голос ломается, слёзы жгут глаза, горячие, горькие, но я держу его взгляд, жду, как удар, его реакции.

— Прости, что не сказала раньше… Я боялась, что ты передумаешь, что я стану тебе не нужна. И я пойму, если ты уйдёшь, — добавляю я, и слова тонут в дрожи, сердце колотится, страх сжимает грудь, холодный, липкий, как тень, что следует за мной с той ночи.

Я вижу перед глазами образ Артёма — его равнодушное «мне не нужны дети», его равнодушие, когда я узнала про Иру, про Тимофея, и как он оставил меня с этой пустотой, что я ношу, как шрам.

Что, если Игорь такой же? Что, если он улыбнётся, пожмёт плечами и исчезнет, как только поймёт, что я не могу дать ему семью? Или, еще хуже, останется и потом предаст?

Игорь молчит секунду, ставит сковороду на стол, вытирает руки о полотенце, и я вижу, как лицо его смягчается, глаза теплеют, уголки губ приподнимаются в слабой, почти грустной улыбке.

— Тебе не за что извиняться, Настя, — произносит он спокойно, и я замираю, дыхание застревает в горле, сердце пропускает удар. — Ты ни в чём не виновата. И это меня не отпугнёт, — продолжает он, и голос его ровный, твёрдый, как будто он давно это решил.

— Почему? — шепчу я, и голос дрожит, недоверчивый, почти потерянный, глаза щиплет от слёз.

— М? — он возвращается к плите, помешивает мясо, как ни в чём не бывало, и это сбивает меня с толку, будит лёгкую злость.

— Ты что-то скрываешь! — говорю я громче, встаю, стул скрипит по полу, отодвигаясь. — Эй! Я же вижу! — добавляю я, и в голосе смесь тревоги и надежды, пальцы сжимаются в кулаки.

— Не понимаю, о чём ты… — отвечает он, поворачивается, глаза его блестят, хитрые, но тёплые, и я шагаю к нему.

— Погоди, ты что… знал об этом? — голос мой взлетает, щёки горят, сердце стучит быстрее.

— Как бы я мог узнать? — говорит он, но уголки губ дёргаются, выдавая его, и я почти кричу:

— Вот именно, Игорь! Как ты мог? — голос дрожит, но в нём уже нет только страха, там что-то новое, лёгкое, как искра.

— Прости, родная, — говорит он, и грустная улыбка трогает его лицо, он выключает плиту и шагает ко мне, приобнимает, тянет к себе, руки тёплые, сильные. — Я случайно услышал, как ты с Катей болтала в офисе перед благотворительным вечером. Дверь была открыта, вы решили, что сквозняк, а я стоял в коридоре. Правда, не хотел подслушивать, клянусь! — продолжает он, и голос его мягкий, виноватый, но искренний, глаза смотрят в мои, не отпуская.

— Ты… серьёзно? — шепчу я, и пихаю его в плечо, не сильно, но резко, от удивления и лёгкой злости, что он молчал. — И всё это время притворялся, что ничего не знаешь? — голос мой дрожит, но внутри теплеет, как будто солнце пробивается сквозь тучи.

— Ну не ходить же мне с транспарантом, — подмечает Игорь, и ловит мою руку, сжимает её, пальцы переплетаются с моими, тёплые, надёжные. — Я ждал, пока сама скажешь. И послушай… я понимаю, как тебе тяжело довериться снова, — говорит он, и голос его становится ниже, серьёзнее, глаза темнеют, в них мелькает что-то старое, больное. — У меня… было похожее. Моя невеста, перед свадьбой, ушла к какому-то богатому старику. Изменила, бросила за неделю до даты, и я знаю, как это — когда тебя предают, когда ты боишься открыться. Но я не уйду, Настя. Ты мне нравишься — такая, какая есть, и я буду стараться, чтобы ты мне верила, — продолжает он, и смотрит в глаза, твёрдо, глубоко,