Предатель. Я тебе отомщу - Виктория Ким

Он не ворчит, не злится — распутывает, смеётся со мной, и я чувствую, как легко мне с ним, как будто я заново открываю себя, без тени прошлого.

Вечером у костра воздух прохладный, пахнет дымом и хвоей, огонь трещит, бросает оранжевые отблески на лицо Игоря, выхватывает его скулы, тёмные глаза, что блестят в полумраке. Я сижу, обхватив колени, плед сполз с плеч, и тепло от костра греет щёки, но внутри всё дрожит — не от холода, а от того, что я чувствую рядом с ним. Он смотрит на меня, взгляд мягкий, но глубокий, и вдруг говорит:

— А давай к твоим родителям съездим? Познакомишь меня, — голос его тихий, тёплый, но в нём вопрос, осторожный, как шаг по тонкому льду, и я вижу, как он ждёт, чуть наклонив голову, будто боится спугнуть меня.

Я замираю, сердце сжимается, но не от страха, как раньше, а от чего-то нового, тёплого, что растёт внутри, как слабый свет в темноте.

— Ты серьёзно? — спрашиваю я, и голос мой дрожит, не от сомнения, а от удивления, от этого шага, что он предлагает так просто, как будто это естественно.

— А почему нет? — отвечает он, и глаза его темнеют, голос становится чуть глуше, в нём мелькает тень, старая, но живая. — Своих-то у меня нет. Мама умерла, когда мне было десять, отца я не знал, — добавляет он, и улыбается, слабо, но искренне, уголки губ приподнимаются, но в глазах что-то щемит, как эхо той боли, что он носит с собой.

Я смотрю на него, и горло сжимается, не от жалости, а от понимания — он открывается мне, тихо, без надрыва, и это трогает глубже, чем я ожидала.

— Мне очень жаль, — шепчу я, и тянусь к его руке, сжимаю его ладонь, пальцы тёплые, чуть шершавые, и я чувствую, как его кожа отвечает на моё касание, лёгким движением, как будто он тоже ищет опору.

— Да брось, выкарабкался же как-то, — говорит Игорь, и голос его светлеет, он пожимает плечами, но я вижу, как он отводит взгляд к огню, будто прячет что-то, что всё ещё болит. — И вообще — может, это мой коварный план! — добавляет он, и хитрая искра мелькает в его глазах, уголки губ дёргаются в улыбке.

— Какой? Чтобы разжалобить меня? — смеюсь я, неловко, но легко, и звук моего смеха тонет в треске костра, но внутри что-то оттаивает, медленно, как лёд под солнцем.

— Чтобы увидеть твою маму и узнать, как ты будешь выглядеть в старости, — отвечает он, и смеётся, коротко, тепло, наклоняется ближе, и я чувствую его дыхание, лёгкое, с запахом дыма и мяты.

Я смеюсь в ответ, громче, чем хотела, и тепло его слов растекается по груди, как горячий чай в холодный день. Но потом я замолкаю, смотрю на огонь, языки пламени танцуют, бросают тени на землю, и внутри что-то шевелится — не боль, не обида, что жила во мне годами, а желание, слабое, но живое, как росток, что пробился сквозь асфальт.

Его слова о родителях — моих и его — ложатся на сердце, и я понимаю, что он не просто хочет познакомиться, он хочет быть частью чего-то, чего у него никогда не было. И я хочу этого тоже — не просто для него, а для себя, чтобы закрыть ту дверь в прошлое, что я держала приоткрытой слишком долго.

Страх, что всегда приходил, когда я думала о маме и папе, о том, что они скажут, как посмотрят, — он всё ещё где-то там, в тени, но он уже не душит, не сжимает горло. С Игорем рядом я чувствую себя сильнее, спокойнее, и это новое чувство — доверие, что растёт во мне с каждым днем все больше.

Я беру телефон, пальцы дрожат, но не от холода, а от предвкушения, от этого шага, что я делаю не одна, а с ним. Набираю маме, и сердце стучит, но уже не в панике, а в ритме чего-то светлого, что я только начинаю понимать.

— Мам, привет, — говорю я, и голос мой мягкий, без того кома, что был раньше, без той тяжести, что я носила в себе, как камень.

— Настенька? Ты как? — отвечает она, и я слышу её удивление, её тепло, что пробивается сквозь треск в трубке.

— Хорошо. Как вы? — спрашиваю я, и сжимаю телефон, но уже не от напряжения, а от ожидания.

— Отец лечится, третий месяц в клинику ходит, ни капли не пьёт. Я в столовой работаю, готовлю там, — говорит она, и в голосе её гордость, хрупкая, но настоящая.

— Это здорово, мам. Слушай… я хочу приехать. С Игорем, моим… парнем, — говорю я, и слово «парень» звучит непривычно, но тепло, как будто я пробую его на вкус.

— Конечно, дочка! Приезжайте, мы будем рады, — отвечает мама, и я слышу, как её голос дрожит, но не от слёз, а от радости.

Я сбрасываю вызов, смотрю на Игоря, и он улыбается, тянет меня к себе, обнимает, и я утыкаюсь в его плечо, вдыхаю его запах — кофе, лес, тепло.

— Они ждут нас, — шепчу, и он кивает, гладит меня по спине, и я чувствую, как обида, что жила во мне десять лет, тает, как снег под солнцем.

Я мирюсь с ними — не громкими словами, не слезами, а тихо, внутри, и это освобождает меня, как будто я отпустила старый канат, что держал меня на месте.

Через неделю мы едем к ним. Машина катит по трассе, Игорь включает радио, напевает что-то старое, и я смотрю на него — на его профиль, на руки, что лежат на руле, и понимаю, что не боюсь этого шага. Он хочет знать моих родителей, хочет быть частью моей жизни, и это не давление, не цепи, а мост, что он строит ко мне. В родном городе мы идём к их дому — панелька, третий этаж, запах краски в подъезде, и я звоню в дверь, сердце стучит, но уже не от страха, а от предвкушения.

Мама открывает, глаза её блестят, отец стоит за ней, трезвый, с улыбкой, и я вижу, как они изменились, как стараются.

— Это Игорь, — говорю я, и он жмёт им руки, мягко, но уверенно, и я вижу, как мама суетится, ставит чайник, как отец спрашивает его про работу.

— Так уж вышло, — говорит Игорь, когда мама спрашивает про семью, и голос его ровный, но в нём тень старой боли. —