Вероник Олми - Первая любовь
Разумеется, думала так не Джульетта, и она бы очень пожалела о моем присутствии, если бы знала, насколько бессмысленной я нахожу ее бурную деятельность, заранее обреченную на неудачу. Она хотела мне кое-что показать, его гоночные машины, особенно "бокстер порше", уточнила она. Я не спорила с ней, пытаясь понять одно: что толкает ее к неустанной деятельности: любовь или сумасшествие? Может, лучше было бы просто сидеть возле Дарио, смотреть ему в лицо долго-долго и наконец сказать: я смирилась. Но тогда ей придется угасать вместе с ним, погрузиться в его отрешенность. Но она оставалась живой, она не хотела быть с ним вместе и в смерти, жизнь не поэма.
— Посмотрите! Посмотрите и скажите, что вы об этом думаете?
В огромном гараже Джульетта подняла чехол с зеленого "порше", взлетело облако серой пыли и осело на нас, словно машина ее выдохнула, но я не поняла, что Джульетта хочет мне показать. Великолепная новая бесполезная машина, ключи утоплены в море, мощный мотор давным-давно не работает. Странно, что Дарио коллекционировал такие мощные машины и никогда ими не пользовался — я имею в виду по назначению.
— Впереди, — уточнила Джульетта, — видите?
Машина впереди была попорчена. Чуть-чуть.
Но попорчена. Камешек, узкий проезд, маленький зверек, небольшой удар… и что дальше?
— И что дальше? — спросила я. — Если бы вы знали, сколько раз у моего мужа билось его такси!
Джульетта посмотрела на меня, как на самое бестолковое существо на свете, представительницу другой расы. Она сердито надвинула чехол, и машина снова стала бесформенным и бесполезным предметом, не заслуживающим внимания.
Она пришла за мной в сад, сияло ослепительное солнце, и я про себя жалела, что Марк приедет вечером и не увидит здешнего бескрайнего простора, когда никакое уродство не застит тебе взгляд, и вдруг поняла, до чего же я рада, что Марк за мной приедет, привезет с собой частичку нашей жизни, непринужденность и надежное согласие.
— Он выбросил ключи в море, понимаете вы или нет? А вы похожи на доктора, который считает его состояние первым этапом, да, он именно так и выразился: первым этапом церебральной деградации. Человек сошел с ума, выбросил ключи в море и замолчал, так, по-вашему? Я помню вечер, когда он вернулся бледный как мертвец, вне себя и пил всю ночь напролет. Я видела машину и подумала, что он кого-то задавил, но он ничего не захотел рассказать, он меня больше не выносил, он вообще больше ничего не выносил. Я обошла все больницы, обзвонила всех друзей, и они обошли все комиссариаты и даже морги, но в этот вечер не произошло ни одной аварии, ни одной насильственной смерти в Генуе, и я подумала, что, быть может, это был единственный мирный вечер в Генуе, единственный вечер, когда остановилась смерть, насилие, и человек, которого я люблю, тоже остановился. И мы стали Везувием, понимаете? Мы у подножия Везувия, жизнь нельзя остановить, а вы не хотите мне помочь! Я вижу, что вы не хотите! Вижу, что вы ни во что не верите!
— Что я могу сделать еще, кроме того, что уже сделала? Но я прекрасно поняла инженера по имени Даниэле Филиппо. Вы донимаете его уже не один месяц, приезжаете в порт и задаете опять и опять одни и те же вопросы. Вы понадеялись, что при мне Филиппо поведет себя по-другому, что он не укажет вам на дверь, не так ли? Но теперь люди считают вас сумасшедшей, вас, понимаете? И я тут ничем вам не могу помочь.
Она стояла передо мной выпрямившись, мои слова ее не ранили, не обидели, они прибавили ей решимости, если это было возможно.
— Что-то произошло, я знаю. Вы должны мне поверить и мне помочь. Если бы что-то произошло с одной из ваших дочерей, вы чувствовали бы то же самое, что я чувствую, думая о Дарио, и вы тоже казались бы сумасшедшей. Я подумала: кто знает, может, у него была другая жизнь и в этой другой жизни произошла трагедия, я стала расспрашивать знакомых мне женщин, мои предположения их смущали, они говорили, что пришло время и мне помучиться, что я ревнива и хочу, чтобы все вокруг тоже страдали, что я хочу рассорить семьи, расстроить браки своими гнусными подозрениями. Но что тут гнусного? Разве было что-то гнусное в часовне?
— В часовне он ожил.
— Вы видите, я права. Он не сумасшедший. Не маразматик. У него нет амнезии. Я все время это чувствовала.
И помолчав какое-то время, прибавила:
— Спасибо.
Джульетта ушла. Оставила меня одну, и я спустилась вниз и отправилась к морю. Мне хотелось быть подальше от "Флориды", дома, где поселилось беспамятство, ее хозяин сделал первый шаг к бездне, которая ждет нас всех, маскируя неистощимое терпение ленью и скукой. Я думала о своих. О Кристине, которая постарела быстрее нас. Она была свидетельницей навсегда утраченных мною лет, моих первых шагов в мире женщин — юной ученицы, неловкого подростка, чувствительного, закомплексованного, самолюбивого, стеснительного и внезапно ставшего свободным, забывшего и о воспитании, и о страхах. Думала о моей Кристине, обожествлявшей варьете, с единственной любимой песенкой, с щедрым сердцем, пораженным болезнью: она умрет раньше своей сестрички, раньше матери и старого отца, которые будут угасать гораздо медленнее. Я спускалась по террасам сада и думала о Дарио. Этот дом был предназначен ему, он играл здесь ребенком, сидя на траве, на гравии, играл в машинки, в игрушечных велосипедистов, в шарики, потом в один прекрасный день предложил руку и сердце Джульетте. Она оставила в Риме буржуазные апартаменты и теперь преодолевает одну за другой лестницы в саду, чувствуя вновь и вновь внутри себя жизни, которым никогда не появиться на свет. Я подумала о своей матери: она прожила свою женскую жизнь согласно обещанию, данному умирающему отцу; ее жизнь угасла, не успев разгореться, и ей никогда не узнать, чего она была лишена, но она сроднилась с грустью, словно навсегда поселилась в сумерках, они уже не день, но еще и не ночь, и глазам так трудно приспособиться к их серому свету. Вечные сумерки: ее закабалили, продали, обязали смириться, но вопреки всему на свете… она сжала руку в кулачок и сунула ее в телесного цвета колготки, — было это в Экс-ан-Провансе в 1973 году в универсаме. Продавщица увидела в ней только ту, кем она стала, — одинокую, невзрачную, лишенную очарования женщину, но кто знает, если бы в тот день она сказала моей матери: "Колготки телесного цвета очень пойдут вам, мадам. Они просто для вас созданы", — мамина жизнь, возможно, переменилась бы. Хоть чуть-чуть.
Я вышла из "Флориды" и зашагала вдоль дороги, петля за петлей спускавшейся к морю. Я думала о Дарио, он теперь всегда идет посередине одной и той же дороги, и, если запереть калитку, он перелезет через нее, и перелезет через стену, и вылезет в окно, и будет опять и опять идти посередине все той же дороги, и я снова увидела небольшую отметину на зеленом "бокстере порше", и тут же я повернула обратно, и побежала под палящим солнцем к Джульетте, потому что я поняла. Она была права. Что-то случилось тем вечером, после чего Дарио вернулся на "порше" в гараж, накрыл его чехлом и спустился к морю, чтобы бросить ключи, по той самой дороге, по которой спускалась я.
