Вероник Олми - Первая любовь
— Я ждала.
— Звоня по телефону моему?
— Отойдите, пожалуйста, я приведу в порядок бумаги.
Я поднялась с кресла, пропустила ее к ящикам, продолжая пристально смотреть на нее.
— Наше посещение часовни пошло Дарио на пользу?
Она приостановилась, несколько удивленная, потом улыбнулась.
— Самое ужасное, что теперь я не могу понять, разбудит Дарио жизнь или окончательно убьет… Я не знаю, на благо ему встреча с вами или нет. Радостное это потрясение или катастрофа? Я импровизирую, понимаете? Импровизирую каждый день, не зная, что делаю… До амнезии Дарио я просто все получала. Дарио говорил: "Завтра мы уезжаем", "Я заказал то или это…", "У меня для тебя сюрприз, подарок". Вы, вы очень сильная, вы сумели родить детей, вырастить их, удержать при себе мужчину, работать, вы цельная, удивительная женщина, вы приехали сюда на машине одна… Я на такое не способна, у меня нет вашего мужества. Своим странным поведением я толкнула вас на то, чего вы, я уверена, никогда не делали: тайком перебирать бумаги в кабинете… Прошу за это прощение.
Но сердечности Джульетте хватило ненадолго, она тут же заявила:
— Нам пора в порт.
И я в очередной раз последовала за ней.
На лице Даниэле Филиппо, инженера, работавшего вместе с Дарио, выразилось легкое недовольство, как только он увидел Джульетту, входящую к нему в кабинет. Прежде чем он успел хоть что-то сказать, она принялась очень быстро объяснять ему по-французски, что это я выразила желание повидать его, я большой, большой друг Дарио и очень настаивала на этом разговоре, я приехала издалека, и он не может мне отказать. Он сказал, что согласен поговорить, но, к сожалению, может уделить нам совсем немного времени. За широким окном его кабинета стояли пароходы и смотрели с презрением на те, что плыли слишком медленно и без гудка. Даниэле глядел на нас равнодушно и проницательно, может быть, с оттенком любезности.
— Что говорят врачи? Есть что-то новое? — задал он вопрос по-французски, словно желая направить нас по правильному руслу, указывая, к кому мы должны обращаться.
— Врачи? — переспросила Джульетта. — Они ничего не находят, вы же знаете. Никаких мозговых аномалий, инсульта, черепной травмы, давления, опухоли — ничего подобного нет. Моя подруга хотела бы знать…
Он прервал ее, как ученика — недовольный учитель, чье терпение подошло к концу.
— Он кажется вам сумасшедшим? — спросил он.
— Простите?
— Я вас спрашиваю, считаете ли вы своего мужа сумасшедшим?
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, меряясь недоброжелательством. Я не имела к этому никакого отношения, мне пришло время заговорить, и я выполнила свою обязанность — заговорила:
— Мадам Контадино и я, мы хотели бы узнать, не был ли причиной амнезии психологический шок, — произнесла я. — Мы беседуем со всеми близкими людьми Дарио, а вы с ним дружили.
Инженер прочистил горло и какое-то время смотрел в окно на бесшумный из-за толстых стекол мир, на пароходы, которыми теперь распоряжался он, теперь, когда здесь не стало Дарио, когда Дарио перестал быть его начальником.
— Вы ничего не заметили особенного в период, предшествующий амнезии? Здесь у вас ничего не происходило? Я имею в виду рабочие проблемы или, может быть, несчастный случай?
Я чувствовала себя полнейшей идиоткой, задавая нудные вопросы, и отдала бы все на свете, лишь бы этот неприятнейший тип выставил нас за дверь.
— Нет, я ничего не заметил. На протяжении всех этих лет работать с Дарио было одно удовольствие. Удивительно счастливый человек. Извините, я должен проститься с вами: важная встреча.
Прежде чем покинуть кабинет, Джульетта окинула его взглядом, словно какая-то вещь, какая-то мелочь могли ей что-то рассказать о Дарио. На пороге она обернулась к инженеру:
— Вы сказали — счастливый человек? Вы хотели сказать — легкий? Щедрый? Веселый?
— Я хотел сказать — счастливый.
— И?
— И однажды он перестал быть счастливым. Совсем. А по какой причине, я не знаю.
Он посмотрел на часы, потом на Джульетту, спрашивая себя, что предпочесть.
— Вы должны были заметить то же самое, разве нет? Невозможно, чтобы вы этого не заметили, — произнес он.
Они снова молча смотрели друг на друга, находясь в нерешительности, потом внезапно Даниэле Филиппо широким жестом указал нам на дверь. Джульетта посмотрела на него недобрым взглядом, словно обещая, что поединок продолжится.
И мы вышли и побрели рядом, шли молча в толпе, среди шума и криков, потом уселись на парапет, свесив ноги в пустоту. Все было бессмысленно, а разговор с Даниэле Филиппо, на котором так настаивала Джульетта, оставил странное ощущение поражения. Что еще мы могли сделать? Чем помочь Дарио?
— Как зовут ваших дочерей?
— Дочерей? Их зовут Зоя, Жанна и Полина.
— Как выбирают имя для ребенка?
— Не знаю… Несколько месяцев пишешь списки. Перечисляешь имена, которыми никогда не назовешь своего ребенка, проверяешь их на слух, произносишь неожиданно перед друзьями, вечером с мужем в постели, в разговоре с мамой по телефону… Потом их все забываешь..
— И все-таки выбираешь одно.
— Да, потом все-таки выбираешь одно.
Она смотрела на горизонт, сощурив глаза и прикусив губу, и я не знала, старается она совладать со своими чувствами или пытается что-то вспомнить. Я подумала, что, может быть, она сожалеет, что у нее нет ребенка, что, если бы она подарила Дарио ребенка, он бы ее вот так не оставил, не разбил бы их совместную жизнь. Джульетта вздохнула, качая головой, и повернулась ко мне:
— Сейчас я вам что-то покажу, Эмилия.
Мы снова сели в машину. В порт прибыл пароход с Мальты, туристы-азиаты торопились к катеру, следя глазами за зонтом своего гида, они так боялись потерять его из виду, что ничего не видели вокруг. Пика зонта над портовой неразберихой. Зонт — гори-зонт.
Конечно, сказала Джульетта, не зарплата инженера позволяла Дарио покупать гоночные машины. У них обоих было много денег, они оба были из богатых семей, и деньги перетекали от одного поколения к другому, как река, текущая на давным-давно занятой ими земле, ее неотъемлемая и естественная часть. Денежная река текла, но у них нет детей, и она остановится. Они все уже продумали. "Флорида" станет домом для художников, артистов, писателей, музыкантов, надо будет написать письмо, подать бумаги, чтобы получить возможность сюда приехать, Министерство культуры будет давать стипендию и возможность занять одну из комнат, поставив мольберт, компьютер, разложив партитуру. Гости будут смотреть на море и, возможно, сожалеть о белой стене или крышах столицы, которые лучше помогают им сосредоточиться. Во время вечерних прогулок по саду, вдали от города, их столкновение один на один со своим ремеслом, с результатом, которого они ожидают от своего здесь пребывания, возможно, покажется им слишком прямым и грубым. Дом не будет меняться, старый, таинственный, всегда на грани веков, он сохранит свою гордыню, свою пугающую красоту. Дом помнит больше, чем его последние хозяева. Больше, чем Дарио, который стер все так же бесповоротно, как дом все сохраняет. В конце концов, выживает только дом. Внутри него все меняется — люди, их облик, родственные связи, в нем рождаются и умирают, наслаждаются и страдают, радуются добрым вестям и участвуют в драмах, спешат и трудятся, бьются головой о стену и танцуют на кухне, зовут кого-то радостно или яростно. Можно поставить чемоданы в холле с радостным возгласом: "Вот и я!" — и вдохнуть особенный запах дома, услышать стук двери и шаги мужчины или женщины, которые вот-вот окажутся в ваших объятиях. Стены дома все выдержат. И в этих стенах те, что прожили свое недолгое время, ощущая себя бессмертными, умирали, и на смену им приходили новые поколения, одна людская волна сменялась другой, и все хотели прожить счастливо в этих стенах, а потом исчезали, и вместо них в молчаливых стенах появлялись другие, вновь и вновь, нескончаемой чередой. Может быть, Дарио стал душой этого дома? Он видит все и молчит? Улавливает все вибрации мира и ждет, когда они затихнут, потому что они непременно затихнут, став смешными и бесполезными, стихнет шум наших шагов в этой слишком просторной для нас вселенной.
