Мисс Неугомонность - Галина Валентиновна Чередий
Ну и слава Богу, никого не угробило.
Мокрый от пота, как мышь, упавшая в ливневку, я медленно наклонился, утыкаясь лбом в сложенные на руле руки. Только сейчас, когда все уже кончилось, до меня вдруг дошло, что могло бы случиться, зазевайся я чуть или пойди все не так удачно. Если бы чертов прицеп развернуло поперек дороги, он перевернулся и покатился вниз, собирая все на своем пути, меня бы вряд ли спасло и выпрыгивание из кабины на ходу. В лучшем случае весь переломался бы, а в худшем… А в худшем, сломал бы шею, или раздавило бы, как муравья ботинком. И конец всем дурацким страдашкам. Дурацким! Никчемным!! Мелочным и трусливым!!! Вот так, раз – и конец. Ничего больше. Никакого выбора, никаких шансов, никаких счастливых или несчастных вероятностей развития жизни и отношений. НИ-ЧЕ-ГО!
– Парень, ты в порядке? – Водитель большегруза, запыхавшийся, с перекошенным бледным лицом, распахнул мою дверь. – Я не… не понимаю… все же в порядке было… Если что… компенсирую…
– Не парься! – махнул я ему рукой. – До города подкинуть?
– Я копов уже вызвал… у меня страховка в порядке…
– Забудь, у меня все цело, ждать не могу.
Закрыв дверь, я быстро развернулся и рванул обратно в гостиницу, проигнорировав пронесшихся навстречу полицейских. Не до того мне.
– Вы решили вернуться, мистер Доэрти? – удивилась выходившая из нашего с Мари номера горничная. – Что-то забыли?
– Мари! – крикнул я через ее плечо.
– Мисс Дюпре забрало такси до аэропорта.
– Давно?
– Минут сорок назад. Сразу вслед за вами.
– Она… выглядела… как?
– Э-э-э, я не видела, сэр.
Стыдно и погано, невыносимо просто.
Слабак и истеричка, а не мужик я. Права ты, детка, ты заслуживаешь кого получше… Вот только я больше не готов тебя никому отдавать, так что придется брать что есть.
Глава 21
Доброе утро!
Доброе сраное утро!
Ни хрена не доброе отвратительное дерьмовое утро, и такое же пробуждение – после яркого, ошеломительного, фантастического, удивительного и, увы, неповторимого и слишком короткого сна.
Потому что эти два дня моей жизни были сном. Невозможным в реальности.
И никакие медведи с зонтиками, никакие выпрямленные волосы, никакие в кровь искусанные губы не могут теперь помочь выбросить из головы те несколько часов, когда я чувствовала себя счастливой, влюбленной и любимой. И пусть я была любима не сердцем и душой, а хотя бы телом, руками и губами одного невозможного, бешеного, отвратительного и невыносимо нежного дикаря, это все равно было прекрасно.
И не надо мне тут говорить, что мне и сравнить-то не с чем.
Я и не хочу никого ни с кем сравнивать. Мне достаточно того, что такого состояния невесомости, легкости и востребованности я сама ни разу в жизни не испытывала.
Я была невинна в физиологическом смысле слова,но наивной меня назвать трудно, уж точно не после нескольких лет выживания в большом городе. И уж точно не в современных условиях пресыщения информацией обо всем на свете, включая любые стороны взаимоотношений мужчины и женщины.
Если бы мне вдруг прямо сейчас предложили до конца дней моих поселиться на необитаемом острове, то единственное, о чем бы я попросила, чтобы со мной жил он. Кевин, мать его, Доэрти.
Потому что никто другой не смог бы построить своими руками дом, найти пропитание или обработать раны. Только этот угрюмый ворчун, бьющий не глядя любого, кто подкрадется со спины. И только от него я хотела бы родить детей – столько, сколько послал бы господь. И только для него я была бы готова, обжигая руки, готовить принесенную им добычу на костре. И только ради него терпела бы и холод, и жару, и ураган, и любое ненастье.
И была бы рада, и даже загадала бы вторым своим желанием, чтобы этот наш необитаемый остров был маленьким, крохотным, таким примерно, как старенький дом на колесах, на котором мы сюда приехали. Чтобы ни он, ни я, поссорившись, не могли улететь, уехать, ускакать, уплыть на другой конец планеты, отгородиться расстоянием, прикрыться глупыми бумажками, занавеситься мерзкими воспоминаниями о прошлой жизни, завернуться в старые обиды, как в тяжелый мокрый пуховик, поставить между нами стену из прозрачных, но, сука, небьющихся окон людской молвы и ограниченности.
Потому что чем больше место, в котором мы обитаем, тем больше в нем укромных уголков, куда каждый из нас убегает залечить раны, вместо того чтобы крепко обняться и поговорить.
Что бы я сделала на своем необитаемом острове, услышав такие слова от него?
Да, блин, огрела бы поварешкой, или чем бы я там мешала приготовляемую на огне пищу! И сказала бы что-то типа: «Заткни свой поганый рот, Кевин, мать твою, Доэрти, пока я на него не села!»
И села бы.
На его рот.
И мы бы тут же помирились.
И все бы сразу прояснилось бы. Потому что нам было бы некуда деваться. И некому жаловаться. И не надо было бы обращать внимание на галдящих рядом птиц или шелестящие под ногами волны. Пусть их.
А так…
А так он свалил на своем Пигги, не желая видеть меня, а я сижу в кресле самолета, летящего в Канаду.
– Котеночек, я не понял, что ты сейчас промявкала? Повтори-ка папочке Ронни. Что-то папочка Ронни глуховат становится. Старость, вероятно.
Как бы мне ни хотелось сейчас оказаться в каком-нибудь нигде и не говорить ни с единой живой душой, которая не является Кевином, работу никто не отменял, и звонка Ронни было не избежать.
– Ронни, ты все прекрасно слышал. Я увольняюсь.
Пусть плакать я себе не позволяла, но все равно звучала гундосо. Будем считать, что простудилась.
– То, что я весь прекрасен, я понял. А вот про тебя опять как-то неразборчиво. Помехи на линии, может?
– Ронни, ты издеваешься?
Обожаю этого мужчину всегда, но… не сегодня.
– Нет, куколка, похоже, это ты издеваешься над старым бедным Ронни. Ты в команде, мой рыжий мышоночек. В команде, состоящей из толпы озверевших за время твоего отсутствия мужиков, которые загрызут Ронни, если я сейчас скажу тебе «Окей, с тобой было приятно работать» и дам добро выдать тебе расчет. Целых три дня эти оглоеды терроризировали меня вопросами о сметах, краске, спецодежде и прочей
