Пай-девочка - Королева Мария

Но я и до сих пор лесбиянкой себя отнюдь не считаю. Странно, но то, что происходило между нами, казалось мне невинным. Это было просто высшим воплощением нашей дружбы. Может быть, это даже была любовь. Да, скорее всего так оно и было.

Я настолько любила Юку, что не хотела делить её ни с кем. Иногда мне даже её съесть хотелось — настолько я её любила. Это была страсть, ничего подобного раньше я не испытывала, даже по отношению к Генчику, о котором умудрилась почти забыть.

Так быстро забыть.

А вокруг никто не замечал ничего. Для окружающих — врачей, нянечек, посетителей, моих родителей, Юка была просто преданной подругой, которая самоотверженно за мной ухаживала. Все ею восхищались — мол, в наше время редко встретишь такую дружбу. Юка не возражала, она вообще любила, чтобы все восхищались ею, и неважно, по какому поводу.

И мне казалось, что это не закончится никогда.

Но все закончилось через пару недель, когда меня уже должны были выписывать. Мой лечащий врач отметил, что в последнее время я быстро пошла на поправку.

— Я думал, что всё же придется вас оперировать, — однажды сказал он, — но теперь вижу, что необходимости нет.

— И я снова смогу ходить? И делать все, что делала раньше?

— Ну, не так сразу — снисходительно усмехнулся он. — Сначала вам придется носить корсет. Несколько месяцев. Всё это время вы можете ходить, но не долго. И лежать, а вот сидеть вам нельзя.

— Как это?

— Вот так. Когда вы сидите, нагрузка на позвоночник гораздо более сильная. Чем когда вы ходите. Но через несколько месяцев вам можно будет и сидеть тоже… Потом походите на мануальную терапию в Абрикосовский переулок, я вам дам телефон отделения хирургии и реабилитации позвоночника. Там лучшие врачи.

— А прыгать? — нервно переспросила я.

Врач недоуменно на меня посмотрел:

— Что?

— Ну прыгать… С парашютом!

— Я сто раз вам говорил, Настя. О парашютах придётся забыть навсегда. Если, конечно, вас не прельщает перспектива оказаться в инвалидном кресле.

Итак, меня должны были выписать. Я слабо в это верила. Я успела привыкнуть к размеренному больничному распорядку, к неподвижности, к остановившемуся времени и пшенной каше на завтрак. Я даже к постылому судну привыкла — однажды поймала себя на мысли, что мне скорее всего будет лень встать с кровати, когда я захочу в туалет.

Мне принесли корсет — сооружение из твердого пластика закрывающее всю спину и живот до груди, корсет застегивался так плотно, что трудно было даже дышать. В этом корсете мне предстояло провести несколько месяцев.

Подошёл день, когда мне впервые разрешили встать с кровати. Присутствовала Юка и мой лечащий врач.

— Я могу пойти погулять? — недоверчиво спросила я.

— Сначала попробуй просто постоять, — улыбнулся врач.

Я бодро вскочила с кровати и чуть не упала на Юку — за неподвижный месяц мышцы ног атрофировались.

Только через неделю я смогла пройти из одного конца коридора в другой.

А за день до выписки меня вдруг навестила Дюймовочка.

Похорошевшая загорелая Дюймовочка, которая в джинсах и белой маечке выглядела совсем девчонкой.

— Привет! — она вручила мне коробку шоколадных конфет.

— Хочешь, чтобы я тут совсем поправилась? — улыбнулась я. Вообще-то я была ей рада. Безобидная трусливая Дюймовочка мне нравилась. Рядом с ней я чувствовала себя решительной и смелой.

— Да ты на себя посмотри! одни кости! — возмутилась она.

— Мама не знаю почему. Вроде бы лежу целый день и ем, что попало, а всё равно худею.

— Мне бы так. Я на диете. Уже полгода даже не захожу в кофейни. Мне кажется, что я могу поправиться просто от воздуха, который пахнет шоколадом.

Мы разговаривали почти час. Ни к чему не обязывающий женский трёп. Кто в каком салоне делает маникюр, и отличается ли цвет естественного загара от солярийного, и не вредна ли биоэпиляция, и как мы находим новый имидж певицы Джери Холлиуэлл.

И только потом я со вздохом коснулась опасной темы, темы, на которую мне было немного больно говорить.

— Ты часто бываешь на аэродроме? — все же спросила я.

— Часто, — сказала она. — Я и не думала, что мне так понравится прыгать зимой.

— Что? — удивилась я. — Ты разве прыгаешь? Ты же бросила давно.

— Прыгаю, — гордо подтвердила Дюймовочка, и её глаза горели. Она даже как будто бы сразу стала выше ростом. — У меня уже семьдесят прыжков. Я немного прыгаю, три-четыре раза за выходные.

— Ты же боялась…

— Да, и до сих пор иногда волнуюсь, хотя, конечно, не так, как раньше… Меня Генчик убедил, что… Ой, прости! — Она зажала миниатюрной ухоженной ладошкой рот и испуганно на меня посмотрела.

Мне стало смешно.

— Да все в порядке! У нас всё давно кончено.

— Я знаю.

— И меня это ни капельки не волнует. — весело сказала я потому что это было правдой.

— Ты молодец, — после минутной паузы вздохнула Дюймовочка. — Я всегда тобой восхищалась. Ты сильная, а вот я бы так никогда не смогла.

— Это тебе так кажется.

— Ничего мне не кажется. Мужчины мною манипулируют, — краснея, призналась Дюймовочка.

«Мною манипулируют только женщины, — подумала я, — вернее, одна-единственная женщина. Юка».

— Если ты сама захочешь, все изменится. Тобою манипулируют, потому что ты позволяешь это делать.

— Какая ты все-таки умная!

— Это не я придумала, — рассмеялась я, хотя мне было приятно, что она так мною восхищается. — Это однажды сказала мне Юка. А я запомнила.

Дюймовочка как-то странно на меня посмотрела.

И, помолчав, спросила:

— Ты имеешь в виду Лику?

— Ну да. Ты же знаешь, что я называю её Юкой.

— Да, — не менее напряженно подтвердила Дюймовочка. — Неужели ты с ней и до сих пор дружишь?

Тут уже настала моя очередь удивляться.

— Конечно, — сказала я, — дружу. А почему я не должна с ней дружить? Юка иногда остается здесь ночевать, ухаживает за мной. Она моя единственная близкая подруга. Я знаю, что многие её недолюбливают, но они просто плохо её знают.

— Я даже не верю… Нет, да ты просто святая.

— Не понимаю.

— А Генчик? — вдруг спросила она. — Ты что, и с ним продолжаешь дружить, что ли?

— Ну, я давно о нём ничего не слышала. — Я скривила губы в ухмылке, затянувшаяся корочкой ранка всё же дала о себе знать. — Правда, мне рассказывали, что у него новая девушка… Я тебе сказала, что мы расстались. Но это не совсем так. Он меня бросил.

— Значит, ты ничего не знаешь, — потрясённо прошептала Дюймовочка.

— О чём?

Дюймовочка вдруг нервно заёрзала на стуле, а потом посмотрела на часы и довольно ненатурально спохватилась, что ей, оказывается, давно надо было идти. Она якобы записана к маникюрше, и та ей не простит опоздания, а Дюймовочке так надо привести в порядок руки, потому что…

Она так торопливо всё это рассказывала, так суетилась, что я сразу поняла — что-то здесь не так.

— Говори, — спокойно сказала ей я.

Дюймовочка вновь рухнула на стул, с которого успела подняться, прощаясь.

— Я не знаю, имею ли я право…

— Раз уж начала, договаривай! Ты что, хочешь, чтобы я не уснула ночью?

— Ну, Настя… Какая же я дура, ничего во мне не держится… Ну хорошо. — Она откашлялась. — Разве ты не знаешь, что Генчик уже давно встречается с Ликой?

— Что?

— С Ликой, — уныло повторила Дюймовочка. — Я думала, ты знаешь.

Я отвернулась к стене. С плаката улыбнулся мне парашютист в лимонном комбинезоне. За это время я так к нему привыкла, что решила забрать плакат с собой.

Дюймовочка, конечно, ошиблась.

Что-то там недопоняла.

Потому что этого не может быть.

Я так ей и сказала.

— Этого не может быть, — сказала я.

— Настя, ты же говорила, что тебе все равно… Господи, да неужели Лика тебе сама ничего не рассказывала?

— А ты уверена? Ты на сто процентов уверена в этом?