Наталья Нестерова - Испекли мы каравай (сборник)
Она смотрела на него с мольбой, испугом и в то же время со страхом — как на ангела, которого злые силы превратили в дьявола.
— Не делай из меня большего подлеца, чем я есть на самом деле. — Андрей повысил голос: — Все проклятия, которые заслужил, я уже себе сказал. Что ты молчишь? И не смотри на меня как на чудовище! Впрочем, да, конечно. Кто же я сейчас? Таня, прости меня! Пожалуйста.
Он шагнул к ней. Протянул руку, задержался, словно наткнулся на невидимую преграду. Быстро дотронулся до ее плеча. Не погладил, не приласкал, не успокоил — просто коснулся.
— Я пойду. Держись.
Она держалась. Взглядом. За обивку кресла, на котором сидел муж. Не помнит, сколько прошло времени. Пришли с вечеринки дети. Весело пререкались в коридоре.
— Мама? Ты еще не спишь? — в гостиную зашла Маришка. — Ой, что с тобой? Тебе плохо? Пашка, скорее! — закричала она. — Маме плохо!
Прибежал Павлик:
— Мама, что случилось?
Они присели перед ней на ковер. Тормошили ее колени. Таня с трудом перевела взгляд на детей.
— Папа нас бросил, — проговорила она.
— Куда? — глупо спросил Павлик.
— Зачем? — не умнее переспросила Маринка.
— Он ушел к другой женщине. — Тело Тани переломилось в талии, и она снопом упала на диван. — Я умираю. Сердце. Очень больно.
— Пашка, скорее! — закричала Марина. — Звони папе на сотовый, в «скорую», тете Лизе.
— Так кому первому? — растерялся сын.
Лиза, жена одного из двоюродных братьев Татьяны, врач-терапевт, приехала вслед за «скорой». Делали кардиограмму, переговаривались. Инфаркта нет. Что случилось? Какое-нибудь сильное переживание, стресс? Мама говорит, что от нас папа ушел. Всплеск Лизиного голоса — как? Не может быть. Но так мама говорит. Сами ничего не понимаем. С ней будет все в порядке? Повернитесь на бок, мы сделаем укольчики. Выпейте эти капли. Постарайтесь уснуть.
Утром сердце не болело, но мышцы потеряли тонус, тело растеклось как квашня, вываленная на пол. Не хватало сил пошевелить рукой, ногой, повернуть голову. Нужно в туалет. Позвать Маришку? Нет, сама дойду. Встала. Получилось. Поплелась в ванную. Могу. Разговаривать тоже могу.
Несколько месяцев она уговаривала себя заниматься бессмысленным делом — жить. Приобрела дальтонизм — мир потерял цвета, только оттенки серого. Люди превратились в силуэты, без лиц, без мимики, без настроений. Если бы мимо нее по улицам ходили дамы в кринолинах, шуты в колпаках или сатиры с песьими головами, она бы этого не заметила.
Ад — это унижение. Она прошла по всем его кругам. Названивала известной сплетнице, жене друга Андрея, узнавала, кто разлучница. Тридцать с небольшим лет, травести — фигурка мальчика, маленькие ручки-ножки, нежный голосок. Прикидывается ласковой мышкой. На самом деле — бультерьер, до предела циничная бизнес-леди. Целеустремленность ракеты большого радиуса действия.
Юрист, училась в США. На деньги первого мужа, семидесятилетнего американского миллионера. Основала в России свою юридическую фирму. Фирма обслуживала интересы компании Андрея. Так и познакомились.
Следующий круг. Бесконечные воспоминания о десятилетиях счастливой жизни. Картинки прошлого, одна другой радостнее. Он просто это забыл. Надо напомнить. Надо любыми средствами его вернуть. Решила встретиться с ним, валяться в ногах, рыдать, умолять, схватить за колени и не отпускать, пока не одумается, не пожалеет. Душераздирающая сцена не состоялась только по причине отсутствия Андрея в Москве. Он уехал со своей пассией на Майорку.
Он с ней целуется, обнимает ее, смотрит на нее с обожанием, осыпает подарками, шутит, дурачится. Тане остается только петля на шею. Хорошо бы повеситься в их квартире. Приезжают радостные из отпуска, а на кухне под потолком ее посиневший труп с вывалившимся языком. Андрей в шоке. Он страдает — хорошо бы страдал жутко, до инфаркта, на всю оставшуюся жизнь. Возненавидел юристку. Поседел, стал инвалидом с трясущимися руками и струйкой слюны из беззубого рта. Сладкие мечты о мести.
Татьяна не могла видеть свекровь, а заодно и тихую скромную женщину, которая ухаживала за Аллой Георгиевной. Дети куда-то перевезли бабушку.
Они, дети, переменились. Так же опекали ее, дежурство организовали, по очереди сидели с ней дома вечерами, отсекали телефонные домогательства страждущих подробностей друзей и родственников. Стояли на посту спальни, где пряталась Татьяна, — мама плохо себя чувствует, так мило, что вы заглянули, не хотите ли чаю, мы не вмешиваемся в дела родителей, ничего сказать не можем. И все же переменились. От резкого осуждения отца в первые дни перешли к философской терпимости — всякое в жизни бывает, что теперь копья ломать, его тоже понять надо. Очевидно, Андрей с ними общался, убедил, он это умеет.
Дети стали ответчиками за отца. На сына и дочь Татьяна обрушила водопад обвинений и упреков.
Однажды Татьяна напилась. Смотрела по телевизору боевик из современной российской жизни. Герои между перестрелками активно выпивали. На очередную реплику бандита: «Давайте вздрогнем!» — она ответила вслух:
— Ну, давайте.
Раскрыв шкафчик бара, некоторое время раздумывала, что выбрать. Предпочтений у нее не было, как не было и привязанности к спиртному. Остановилась на ямайском роме — бутылка красивее других. Первые три рюмки опрокинула передергиваясь, следующие шли легко и приятно, никакого обжигающего вкуса. Голова закружилась. Проказливый бесенок, который дремал в ее сознании и просыпался только под действием спиртного, радостно дал о себе знать глупым хихиканьем. Жить стало веселее.
Телевизор, по которому продолжался фильм, вдруг подсказал гениальное решение. Милиционер на экране авторитетно заявил:
— Я проработал все версии, считаю, что это убийство из ревности.
Татьяна даже вскочила от радости. Голубчик! Умница! Конечно, убийство. Всех надо перестрелять. Оставить в живых только детей. Убийство из ревности — почему она раньше до этого не додумалась? Татьяна с умилением смотрела, как на экране бандиты и милиционеры косили из пистолетов и автоматов винных и невинных людей, давили их колесами автомобилей, жгли утюгами и затягивали струны на шее. Правильно, хорошо, справедливо.
— Мама, — зашла в комнату Маришка, — у тебя так телевизор орет, телефона не слышно.
Доченька, девочка, останется сироткой. И Павлушенька, мальчик дорогой. Мама, папа, плохая тетя — все будут пристрелены. От жалости у Татьяны навернулись слезы. Она протянула руки и пьяно засюсюкала:
— Иди ко мне, моя куколка, обними свою мамочку.
Маришка повиновалась, подозрительно рассматривая мать. Слегка увернувшись от мокрых лобызаний, увидела бутылку на журнальном столике.
