Счастливы вместе - Мари Соль
В ответ Лёнька прыскает со смеху. И фонтанчик компота летит на халат.
— Ой, Бузыкина! Дура ты, честное слово! — Лёнька глядит на себя, — Посмотри вон, из-за тебя обплевалась.
Да уж, представить Гошана, который мутит с любовницей, почти нереально. Примерно настолько же, как и представить Ромулика, верного мне.
Перед уходом с работы, я долго смотрю на смартфон. Думаю, стоит ли что-то писать? Он молчит. И вот этим всё сказано! Разве я заслужила такое? После всех его слов, обещаний, признаний. Значит, всё это было враньём? Может, Окунев прав. И я полная дура…
Кабинет покидаю в плохом настроении. На душе так дерьмово, что хочется выть на Луну! Вот только луны не видать. Она скрылась за тучами. А тучи, того и гляди, обрушат на Питер холодную морось. Как там в песне по ётся:
— А за окном, то дождь, то снег? И спать пора, но никак не уснуть,
Всё тот же дождь, всё тот же снег. И лишь тебя не хватает чуть-чуть…
Совсем не чуть-чуть. Очень сильно! Несмотря на его запредельный игнор, мне безумно его не хватает.
Уже собираюсь нырнуть вниз по лестнице, как вдруг… Вижу свет! Не в конце тоннеля. Под дверью его кабинета отчётливо видно полосочку света. Уборщица, тёть Валя, решила помыть за ним? Как за покойником, что ли? Или это Володька, который опять допоздна? Или кто-нибудь из медсестёр.
Подхожу, и, на свой страх и риск, нажимаю на ручку. Дверь поддаётся. Открыв её, я замираю.
— Левон? — он сидит, как ни в чём не бывало, у себя за столом. Водит мышкой по коврику, — Что ты здесь делаешь?
При виде меня, он бросает работу. Или чем он был занят? Встаёт, опираясь о стол. Будто сильно устал. Или болен. Он правда, какой-то измятый. Невыспанный, что ли?
— Как это всё понимать? — говорю, — Может, ты объяснишь?
Он молчит, смотрит в стол, позволяя мне видеть макушку. Его тёмные волосы чуть поредели с тех пор, как он здесь. Левон говорил, что отец у него начал рано лысеть. И он очень боялся, что его постигнет та же участь! Стыдно признаться, но я покупала в «Ленфарм» для него, всевозможные средства: шампуни и маски. А Лёва смеялся, но с радостью брал. А теперь? Кто теперь позаботится о его шевелюре? Неужели, жена? Я уверена, ей наплевать.
— Зайди, не стой на пороге, — произносит он глухо.
Я, чуть помедлив, вхожу. Кладу сумку на стул. Упираюсь глазами в него:
— И? Я жду! Ты вот так вот решил наказать меня, да? Это очень по-джентльменски. Браво!
Левон поднимает ладонь, прикрывает глаза:
— Рита, я уезжаю.
Мгновение молча стою и пытаюсь осмыслить.
— К-уда? — говорю совершенно другим, робким тоном.
Он смотрит. Но не на меня, в угол комнаты:
— В Батуми. Отец заболел.
Подойдя, опускаюсь на стул. Как же стыдно! Я ведь даже помыслить не могла о том, что причиной окажется кто-то другой, а не Окунев.
— А… почему не сказал? — вопрошаю я сдавленно.
Левон усмехается, цокает, словно обжёгшись. Его любимое: «Цок!». У него очень много значений. И сейчас в нём читается боль.
— Как-то всё закрутилось, — говорит, встав спиной, — Я не хотел говорить, пока точно не знал. Но теперь… Без вариантов. Уезжаю на днях.
— Ты… один? — уточняю я.
— Нет, — исправляется, — Мы уезжаем.
Это «мы», словно нож, полоснувший по горлу.
— И… надолго? — мне каждое слово даётся с трудом.
Левон возвышается, я продолжаю сидеть. Нас разделяет столешница. Он отвернулся спиной, мне не видно лица. Только спину.
— Левон, — окликаю, когда он молчит.
Но молчание длится.
— Ответь! — говорю.
— Навсегда.
Я роняю усмешку. Какую-то нервную. Ноги слабеют, но я поднимаюсь. Мне сейчас очень нужно увидеть лицо. Понять, он всерьёз, или шутит?
Обойдя стол, я встаю всего в паре шагов от него. Не решаюсь коснуться. Левон не похож на себя! Спина непривычно ссутулена, словно ему водрузили на шею ярмо. Он всё также стоит, прикрывая ладонью глаза. И как будто не видит меня. Точнее, не хочет увидеть.
— Это правда? — шепчу, — Ты сказал навсегда. Это правда?
Вместо ответа, он молча кивает. Но этого мало.
— Левон, — я касаюсь руки.
— Уходи, — отзывается он. Отзывается резко! Так резко, что я прижимаю ладони к груди.
— Почему? Что я сделала? — слёзы уже затмевают обзор. Но я не намерена двигаться с места, пока не увижу его тёмных глаз.
— Потому, — говорит он, — Потому, что так надо.
— Левон! — не могу я поверить, что слышу подобное. После того, как он только что объявил об отъезде, — Мы с тобой… не увидимся больше?
Даже сама эта мысль причиняет мне боль. Неужели, ему совершенно не больно?
— Уходи, я сказал! — он рычит.
Слёзы текут по щекам. Стиснув зубы, бросаюсь к двери. Вот только Левон успевает схватить меня за руку…
В объятиях, жарких, как лава, мне так безмятежно, привычно, легко. И тело мгновенно ему отзывается, словно родник пересохший, дождю. Нащупав ладонями мокрые щёки, он вытирает с них влагу, губами и пальцами. Мнёт, прижимая к себе. Я дышу им! Стараюсь запомнить. Тот запах, который впитала ноздрями и порами. Силу его нежных рук.
— Незабудочка, милая, девочка сладкая, как же я там, без тебя, — шепчет он.
— Нет, нет, нет, — обнимаю его крепкий торс, — Не пущу!
Зарываюсь лицом в его грудь, ощущая биение сердца.
— Моя нежная, моя сакварело, — говорит, прижимая к себе.
Это слово — последняя капля. Я прекращаю держать эту боль в своём сердце и плачу навзрыд.
— Ну, ну, не рви душу. Я ведь не железный, не каменный, а? Ламазо, м? Чемо ламазо[1], - причитает Левон, гладит меня по дрожащей спине, — Видишь, весь свитер мне промочила своими слезами. Не стану стирать, до конца своих дней не сниму.
Я усмехаюсь сквозь слёзы:
— Ты жестокий, жестокий! — толкаю его, — Ты хотел убежать, не простившись?
— Не хотел, не хотел, — берёт он в ладони лицо. И теперь я могу видеть взгляд, преисполненный боли. И слёзы опять набегают, мешая смотреть.
— Как же так? Навсегда? Я не верю, Левон! Ну, скажи, что вернёшься.
— Вернусь, — отвечает он, цедит сквозь зубы. И сам закрывает глаза, прижимаясь ко мне.
— Ты всё врёшь, — отстраняюсь, — Специально, специально!
— Вернусь, обещаю, вернусь, — продолжает меня успокаивать Лёва.
— Ты ведь можешь приехать? Просто так. Взять билет и приехать? Хотя бы на сутки. А я убегу! И буду с тобой эти
