Аркадия (СИ) - Козинаки Кира

– Ну естественно! – рассмеялась тётя Агата.

– А у меня получится?

– Так попробуй.

Я торопливо выскочила из-за стола, потеснила стоящий на подоконнике горшок с геранью, распахнула створку и пропела:

– А-а-аа-а-а!

Правда, это больше походило на крик раненого тюленя, и птицы ответили мне возмущённым:

– Мя-а-а-ау, дура!

Ну ладно, «дуру» я додумала.

– О, это Клементина, – пояснила тётя, когда в целях самосохранения я закрыла окно и даже заперла его на щеколду. – Любит гулять по крыше, ворует клубнику у соседей и считает себя предводителем кабанов. И ещё это кот.

– Кот Клементина? – нахмурила я лоб, а тётушка развела руками.

Мы провели за разговором весь вечер. Делились новостями и вкусными сплетнями, вспоминали всякие истории: смешные – из моего детства, достойные голливудских экранизаций – из тётиной молодости. Пили много чая с между делом испечённой шарлоткой, а с наступлением золотого часа перебрались в сад, уселись в плетёные кресла, закутались пледами, обложились кошками и наблюдали, как солнечные лучи застревают в кронах деревьев, как кружат в небе белохвостые орланы, как просоленный ветер выводит на песке новые завитушки.

И так мне было легко, словно я – Одиссей, вернувшийся после долгих лет странствий на свою Итаку, где уже не ждали, но любили и были готовы принять, несмотря на все совершённые ошибки, череду неверных решений и адское стечение обстоятельств. Я так и написала в сообщении: «Знаешь, я дома», – и прижала к груди телефон, прикрывая глаза и улыбаясь никому… или нет, самой себе.

Тётя Агата сладко зевнула и откланялась, когда на сад спустился густой вечерний сумрак. Она и раньше так делала, отсекая себя от внешнего мира ровно в девять, запиралась в комнате, и я не знала точно, чем она там занималась: спала, читала, вязала или купалась в ослином молоке.

Я, привыкшая к московскому ритму жизни, ещё немного побродила по затихшему дому, помыла посуду, поиграла с котиками, предприняла попытку разобрать чемодан, но стоило его открыть, как в нём сразу же с максимальным комфортом устроилась круглая белая Тереза, и я решила не тревожить беременных женщин почём зря. Выключила свет, залезла под одеяло и долго смотрела в потолок, где в отблесках лунного света разгуливали тени от деревьев и загадочных животных. Одно из них, чуть менее загадочное, запрыгнуло на спинку кровати и вперилось в меня блестящими глазами, но когда я попыталась поймать шерстяное чудище руками, оно, играючи треснув меня по лицу пушистым хвостом, исчезло в темноте.

Сон не шёл.

Да и как я могла уснуть, если совсем рядом, на расстоянии одного маленького посёлка и едва заметной лесной тропки, стоял старый дом фахверкового типа, в котором…

И я встала с кровати.

__________[1] В 1961 году в Музее современного искусства в Нью-Йорке картина Анри Матисса «Лодка» 47 дней провисела вверх ногами, пока одна из посетительниц не указала на оплошность.

Глава 2

Едва окончив школу, я собрала вещички, помахала прогорклой Москве рукой и рванула на край земли русской к тёте. Родителям сказала, что еду с друзьями на море, гайморит лечить, и не сильно-то соврала – ну, если только в том, что гайморита у меня не имелось. Они не возражали: папа уже мысленно отправил дочурку в бизнес-школу в Италии, а мама была полностью поглощена проблемами брата, который никак не мог сдать ОГЭ, тупица.

К тёте я явилась с горящими глазами и папкой эскизов, в коих явно прослеживались вкус и художественная эрудиция, но не было отпечатков пальцев. К тому времени я уже неплохо освоила перспективу, умела работать со светотенью, проглотила десяток учебников по пластической анатомии, научилась выстраивать композицию, опытным путём разобралась в особенностях угля, сангины, пастели, акварели, гуаши, акрила, масла и темперы, резво жонглировала кистями и фехтовала шпателем, а ещё узнала, как делается кроликовый клей. Я по-прежнему вдохновлялась цветом, любила смешивать, наслаивать и долго рассматривать получившиеся оттенки, замечая, что мои абстракции – симпатичны, но мертвы. Да, у меня был язык, но не было голоса, а без него художник не может состояться, и всё его творчество навсегда останется пустым эпигонством.

Первое время по приезде я торчала в мастерской – закутке в дальней части дома, на который у тёти пока не было определённых планов, – и рисовала, рисовала, рисовала в надежде, что смена обстановки и отсутствие надоевших родственников помогут сосредоточиться и найти способ вдохнуть в мои работы жизнь. Но даже мягкий северный свет и имеющий вполне ощутимый вкус морской ветер не помогали, и из-под моей руки по-прежнему выходила лишь невнятная мазня.

Последние пять лет жизни были наполнены ожиданиями: вот только закончу этот скетчбук, вот только дождусь той посылки с профессиональными красками, вот только перестану отвлекаться на учёбу и стычки с братцем – и как нарисую шедевр. Но галочки в списке дел проставлялись, а чуда не происходило, и однажды утром, зайдя в мастерскую-закуток, я явственно прочувствовала собственную никчёмность и признала бесталанность.

Мне больше не хотелось рисовать.

Тётя Агата изрядно удивилась, в тот день застав меня разлёгшейся на продавленном диване в гостиной, и я обречённо сообщила, что всё, бобик сдох. Мы красноречиво друг на друга посмотрели, а по окончании панихиды она кивнула в сторону двери.

– Проветри-ка мозги, дорогая.

– Чего?

– Иди погуляй. Ты три дня из дома не выходила, а тут даже песок разного цвета, но ты сидишь вся в московской пыли и ещё удивляешься, чего это у тебя до сих пор получается рисовать только красками, а не чувствами.

Я обиженно раздула ноздри, потому что признание собственной бездарности – это одно, а колкий пинок от тётушки – вообще другое, больненько.

– Давай-давай! – Тётя Агата сделала несколько шагов к выходу и обернулась. – Я еду в город на пару часов, запираю дом снаружи, и чтобы ты не вздумала вернуться раньше меня.

Я хныкнула и удручённо поднялась с дивана.

На улице было тепло, тихо и солнечно, и я проводила взглядом тётину «копейку», поразмышляла на тему, а не залезть ли мне в дом через окно, чтобы распотрошить заначку с шоколадками и вдоволь порыдать, тяжко вздохнула и нехотя отправилась в сторону посёлка. Прошлась по коротким улочкам, нагло позаглядывала за чужие заборы, подразнила чью-то собаку и смачно чихнула, когда в ноздри забились песчинки из-под колёс умчавшегося с остановки автобуса. Заскучала – и шагнула в лес.

А там внезапно всё было по-другому. Прелая охристая листва под ногами, сизые кружева ягеля, полянка с розовыми крапинами земляники, и всё такое яркое, насыщенное, настоящее, что мне тут же захотелось это потрогать: подцепить ногтем пёстрый лишайник на коре, раздавить между пальцев ягоду, пробежаться ладонями по кучерявому папоротнику, упасть на ковёр изумрудного мха, обменяться рукопожатием с отсыревшей умбровой веткой, приласкать грязно-лиловую шапочку сыроежки. Я бродила по мерно шуршащей гуще, обнимая стволы, опускаясь на колени к земле, прикасаясь ко всему без разбора, и перепачканные лесными соками руки вдруг показались мне красивее любой из тех кистей, что, пропитанные красками, хранились в мастерской.

Призрачную песнь листвы прервал рёв мотора, и я подняла голову. По просёлочной дороге в паре десятков метров от меня пронёсся мотоцикл. Жёлтый… нет, канареечный, рапсовый, лимонный. Рассёк колоннаду деревьев, вспорол землисто-зелёное природное полотно, обжёг своим искристым хвостом кометы сетчатку, и я вскинула ладонь, ловя этот всполох, вымарывая им пальцы, добавляя финальный штрих к уже нарисованной в голове картине. И понеслась домой.

Залезла внутрь через кухонное окно, вбежала в мастерскую, прислонила к стене холст и плеснула на него чернильно-серую краску прямо из банки. А потом пальцами – да, пальцами! – очертила силуэты деревьев, паутинкой оттиснула на стволах набитые по карманам мхистые кругляши, бросила горсть смоченных золотом сосновых иголок, брызнула россыпью собравшихся под ногтями кроваво-розовых капель, закрутила кроны в кисейном ветре и острой полосой, жёлтой… нет, канареечной, рапсовой, лимонной… разрезала получившийся лес пополам.