Аркадия (СИ) - Козинаки Кира

– Кххх, – эффектно спародировала сломанный радиоприёмник я. – А сколько женихов набежало?

– А вот это не твоё дело! – таинственно ответила тётушка и подмигнула.

– Ладно, – приняла вызов я, – сама посчитаю.

В том, что недостатка в ухажёрах тётя Агата не испытывала, я ни капли не сомневалась. Она, если верить семейным преданиям, никогда не была замужем официально, зато всегда будто бы гуляла без зонта под дождём из мужиков. Ею восхищались, её боготворили, к её ногам складывали вырванные из груди сердца и завоёванные империи, а она тем временем просто наслаждалась жизнью, будь то вспышки фотокамер на светских раутах Москвы, роскошь Сен-Барта или аскеза непальской деревни, совершенно, казалось, не чувствуя между ними разницы. Делала то, что хотела, без оглядки на правила поведения порядочных женщин в обществе и прочие скрепы. А в какой-то момент утомилась, возжелала уединения и тишины и переехала сюда, в удачно подаренный одним из воздыхателей домик на краю земли. Сменила дизайнерские наряды на летящие юбки с замысловатыми узорами, увлеклась вязанием, кулинарией и прогулками по берегу бушующего северного моря, а теперь ещё и обзавелась толпой котиков.

Возможно, мои родители не особо одобряли нашу с тётей Агатой дружбу из-за страха, что она окажет дурное, по их мнению, влияние на мою неокрепшую детскую психику.

Возможно, причина этой дружбы таилась в тётушкином врождённом таланте к алхимии, неистовом желании взглядом, словом, действием превращать скверну в золото и наслаждаться результатом.

Но совершенно точно, что в день зарождения этой дружбы подростка сквернее меня на земле было не сыскать.

Мне тогда стукнуло тринадцать, и меня бесил весь мир. Это сейчас я могла закатить глаза и объяснить всё элементарным «пубертат в голову ударил», но в то время я считала, что познала сущность бытия, и она отвратительна. А когда я вконец заколебала всю семью своими нигилистично-анархичными настроениями, в нашем доме появилась тётя Агата. Нет, я и раньше знала, что у папы есть сестра, и даже видела её пару раз на каких-то семейных мероприятиях, однако сама она желания общаться с племянниками никогда не выказывала, и я отлично поняла её позже, на девять часов застряв в самолёте с многодетным семейством в соседнем ряду. Тётя пришла, внимательно оглядела нас троих, по росту выстроенных в гостиной, и выбрала меня. Точно не знаю почему, возможно, я особенно выделялась на фоне белокурых ангелов в виде сестры и брата – хмурая, мрачная и с идиотской чёлкой, которую сама себе отстригла накануне, запутав расчёску-гребень в волосах и радикально решив проблему ножницами.

Мы сели в большой чёрный автомобиль, я скрестила руки на груди и заявила, что аттракционами меня не завлечь, американские горки – для мелюзги; в зоопарк я не пойду, жестокое обращение с животными порицаю; мороженое я не ем, у меня непереносимость лактозы и целиакия; и даже мужским стриптизом меня не удивить, чего я там не видела. Конечно, никакой непереносимости лактозы у меня не было, целиакии тоже, а живых голых мужиков я не видела вообще никогда – ну, кроме того эксгибициониста в парке у школы, но это не считается. Тётя Агата в ответ на мою пламенную речь лишь хмыкнула. И привезла меня в музей.

Ну как в музей, скорее в какой-то странный гараж из красного кирпича, посреди которого возвышалась гора сена, почему-то именуемая экспонатом. Вообще, в искусстве, а уж тем более в современном, я тогда не понимала ровным счётом ничего, да и родители никогда им не интересовались: только спустя много лет я выяснила, что картина, всё моё детство собиравшая пыль на стене в столовой, висела вверх ногами – не Матисс, конечно, но всё равно позорище[1].

Тётя Агата, вся такая элегантная в белом брючном костюме, размеренно выстукивала каблуками по полу, время от времени бросая на меня взгляды через плечо, а я с недоверием косилась на проволочных бычков, батальон спичечных коробков с Лениным, мятые алюминиевые вёдра и широчайший ассортимент мухоморов – и тут я посылала тёте ответные взгляды, пытаясь разобраться, можно ли мне острить на эту тему. А потом мы зашли в какой-то павильон с чёрными стенами, и меня закоротило.

Там был цвет – живой, дышащий, вибрирующий.

Нет, не просто холсты с цветовыми пятнами разных форм и размеров, а сотканные из тончайшей ткани фигуры, которые парили, кружили, касались друг друга, вырывались вперёд, лёгким отблеском светили где-то в глубине. Они не были красивыми или приятными глазу, но одновременно умиротворяли и тревожили, волновали и ошеломляли, хлёстко били по щекам и загоняли иглы под ногти, а потом на секунду обнимали ласково, чтобы тут же снова оттолкнуть, бросить на растерзание внутренним демонам. Они говорили со мной на том языке, который я понимала. Они рассказывали мне историю одного человека и всего человечества – от утробы до усыпальницы через любовь, боль, счастье и скорбь.

– Подойди ближе, утёнок, – шепнула тётя Агата. – Он хотел, чтобы на них смотрели с того расстояния, на котором он их создавал.

И я шагнула. И расплакалась. И пропала навсегда.

Потому что нашла свою стихию.

Нашла свой язык. И яро захотела говорить на нём, кричать.

А потом что-то запищало, вокруг засуетились, но я успела, я поймала. Я испытала экстаз.

По пути домой я спросила у тёти Агаты, как она поняла, что меня нужно знакомить с искусством, а не вести, например, на каток. Но она, как настоящая фея, не желающая раскрывать природу своего волшебства, лишь ответила, что для катка у меня слишком длинные ноги, жалко было бы их ломать.

На следующее утро мне доставили огромную коробку. Под настороженным взглядом мамы я извлекла из неё стопку всевозможной бумаги для рисования, многочисленные баночки и тюбики с краской и альбом с репродукциями Марка Ротко. И моя жизнь круто изменилась.

А потом снова изменилась, и опять, и ещё, и теперь я сидела на кухне в доме на краю земли, задумчиво повторяя на тарелке узоры с тётиной юбки при помощи вилки и соуса от гуляша.

– Ты зачем приехала, Мира? – спросила тётя Агата.

Умела она так: то ласково пёрышком за ушком, то прямо в лоб, не отвертишься. Я подняла глаза, помолчала немного, а потом тихо проговорила:

– Убийца всегда возвращается на место преступления.

– Это был несчастный случай, – мягко сказала тётя. – Ты не виновата.

О-о-о, тут я могла бы предаться долгому монологу, по очереди вынося не терпящие возражений обвинительные приговоры то бесстрашной девчонке, возомнившей себя ночной гонщицей, то уступчивому мальчишке, поддавшемуся на её уговоры, то эксцентричной тётушке, разрешившей рассекать на машине без прав, то чёртову лосю, вздумавшему выйти на дорогу в кромешной мгле. У меня было время обдумать всё это тысячу раз, осудить всех и всех же помиловать… кроме себя.

Потому что потом я совершила другое преступление, куда страшнее.

– Ладно, нормально всё, – натянула я улыбку, почувствовав, как в уголках глаз собираются слёзы. Отщипнула краешек лепёшки, смахнула им соусные узоры с тарелки и закинула в рот. – Я поживу у тебя немножко?

– Да ради бога! – Тётя Агата грациозно поднялась со стула, откликнувшись на свист кипящего чайника. – Отец твой, полагаю, не знает, что ты тут?

– Никто не знает, они там заняты все, им не до меня. Матильда опять беременна, объясните мне кто-нибудь, зачем с таким яростным желанием плодиться и размножаться нужно было тратить шесть лет на МГИМО? А Милка делает вид, что учится, но он такой тупой, что не удивлюсь, если однажды схватит скальпель не за тот конец.

– Ты так и пышешь сестринской любовью.

– Не, ну а чего они? – возмутилась я, хотя тётя Агата была права: во мне говорила детская ревность и навсегда приклеенный ярлык среднего ребёнка – недостаточно идеального, как старшая сестра, и недостаточно желанного, как младший брат. – Зато ты, тётушка, пышешь несуетностью и негой, – сменила тему я, лукаво улыбнувшись. – Скажи, ты по утрам открываешь окно и поёшь, а на твой голос распускаются розы и отзываются птицы, да?