Королевы и изгои - Алена Игоревна Филипенко
– Как-то это тупо и по-детски, Марк, – осторожно заметил я.
– Да ладно, ржачно же! Вон, пацаны заценили, – кивнул Черепанов на парней, которые все носились друг за другом вокруг костра.
– Слушай, чего у тебя с Севером? – спросил я в лоб.
– А что, не видно? Дикая и ненасытная страсть! – Марк усмехнулся.
– А если серьезно?
– Я серьезно.
– Не хочешь, не говори, – сказал я с деланым безразличием и пожал плечами. – Но помню, до мо его ухода вы вроде нормально общались, даже тусили вместе. А потом ты стал к нему постоянно цепляться, а он вроде как только отбивается и первый не лезет. Видно, где-то он косякнул?
– Да козел он просто. – Марк достал из рюкзака две банки пива, одну протянул мне.
Мы одновременно дернули за ключи, раздалось шипение.
– Ну а поподробнее? – Было похоже, что шанс узнать что-то у меня все же есть.
Марк поднял с земли палку и ткнул ею в огонь.
– Да просто бесит. Вся школа твердит: «Ах, Север!» Все тают и текут от него, даже учителя. – Марк говорил с презрением и обидой. – Все его тянут, все ему легко достается. А по мне будто всю жизнь били молотком. Мне не давали шансов. А этому козлу – все. Людей он не ценит, а дружба для него – пустой звук. – Марк отпил и скривился: – Фу, кислое!
– Так в чем он косякнул-то? – спросил я. Марк говорил таким тоном, что я сразу понял: была у его разлада с Севером какая-то личная причина.
Черепанов мялся, все смотрел вперед, шевелил в костре палкой. В итоге он все же заговорил, но с большой неохотой:
– Ну… Там… Было и было. Он же у нас такой, с короной, все под ним должны быть. А когда собираются короновать кого другого, он что угодно сделает, даже друзей своих продаст, лишь бы этого не случилось. Фу, блин, не могу эту дрянь пить.
Марк с силой сжал банку, из которой полилось пиво, и бросил в огонь.
– Марк, ты дебил? Мог бы отдать! – возмутился Тимур.
Тему мы замяли, но какое-то время я еще думал над незаконченной историей Марка. Это вполне в духе Севера – пойти на любую низость, лишь бы остаться с короной. Но я верил в карму, ему все отзовется.
Мы проторчали у костра до позднего вечера. Динка все боялась идти домой, я проводил ее и успокоил, что все будет нормально. К ночи написал сообщение и спросил, как дела. Дина ответила, что мама не только не ругалась, но и вообще не вышла из комнаты ее встретить. Похоже, у этих двоих началась холодная война…
* * *
На следующий день мы с бабушкой собрались навестить маму. Я сидел на пассажирском сиденье «Нивы». За рулем – бабушка. Всю дорогу до тюрьмы мы не разговаривали.
С убийством отца моя реальность разделилась на до и после. После была уже не жизнь, а так, существование. Свидания с мамой да Сашкина дружба – вот что спасало меня, но лишь ненадолго. Я думал о маме, вспоминал, какой она была до тюрьмы. Ее страсть к платьям, занавескам и цветам в горшочках. Новое платье она покупала раз в месяц, занавески по всему дому меняла раз в сезон, а цветы – по мере засыхания. Цветовод из нее был так себе. Мама мечтала стать дизайнером интерьеров или флористом, но, сколько я ее помню, работала продавцом-консультантом в ортопедическом салоне.
Они с папой очень любили танцы. Просто включали дома музыку и танцевали. Мне нравилось смотреть на них танцующих, хоть я и ревновал, – казалось, в эти моменты они видели только друг друга и забывали обо мне. Папа дома был совсем не как на уроках. Уже на подходе к школе он становился мрачным и нервным, а в самой школе – еще и ужасно жестоким. Он будто боялся учеников, прятался от них за маской угрюмого презрения. Я часто слышал, как мама с папой тихонько переругивались в спальне. Мама хотела, чтобы папа нашел работу в другой сфере.
– Ты ведешь себя как мазохист, – повторяла мама. – Специально идешь туда, где тебе плохо. Тебе будто нравится мучиться!
Я не знал, от чего именно папа мучился. Наоборот, в школе казалось, что ему нравится мучить других. После смерти отца моя жизнь рухнула. Мы потратили все сбережения на адвокатов. Они менялись так быстро, что их лица мгновенно стирались из памяти, и ни одного я так и не запомнил. Вру. Запомнил последнего, из-за которого мама загремела на восемь лет. После этого судьба решила, что с нас недостаточно испытаний, и послала бабушке болезнь – у нее начались серьезные проблемы с легкими. Чтобы ее вылечить, мы продали все ценное и не очень. И что осталось? Я, бабушка, бабушкина пенсия, практически пустая квартира, откуда мы вынесли даже телевизор, и куча долгов.
Мне было почти пятнадцать, и я сразу пошел работать. Официально устроиться можно только с шестнадцати, мне часто отказывали, но деньги были нужны позарез, я уламывал работодателей. Они закрывали глаза на возраст, брали меня, но платили еще меньше. Я успел поработать и на складе, и в кафе на кухне, и на выгуле собак, и на уходе за престарелыми. Деньги уходили на покрытие кредитов и возврат долгов. А долги все не кончались и не кончались, мы словно увязли в бескрайнем болоте.
Бабушка работала продавцом в магазине. Иногда она таскала домой продукты, у которых пару дней назад истек срок годности, и эти просрочки нас здорово выручали. Бабушкина зарплата тоже уходила на покрытие долгов, а жили мы на ее пенсию.
«Если тебе что-то дается с необыкновенным трудом, делай вид, что тебе легко, и тогда дело пойдет быстрее и проще», – любил повторять папа, и, наверное, только эта его фраза меня и спасала. Сейчас многое изменилось, у бабушки свой бар, с деньгами стало все нормально. Вот только папу не вернешь и маму не освободишь…
В тюрьме стоял запах дезинфекции, дешевого общепита, а еще безнадеги. Она витала повсюду: впиталась в грязно-серые стены и треснутую напольную плитку. Комната для свиданий представляла собой длинное узкое помещение. Стол был разделен вдоль оргстеклом, а поперек – деревянными перегородками. Отсеки были ужасно маленькими, мы вдвоем с бабушкой не влезали, поэтому она стояла сзади. По ту сторону оргстекла сидела мама, замученная, усталая, в зеленой форме и серой косынке. Мы общались через проводной телефон.
– Как ты? Выздоровела? Как тебя кормят? Не обижают? А работать
