Укрощение рыжего чудовища - Дарья Волкова

полотно. Моя. Моя девочка. Моя Варя. Он сказал это и не соврал. Много дури совершил в своей жизни, но вот врать – старался не врать. В главном не врать. От этого и все его беды, наверное. Притвориться, когда даже надо – не смог. И в ту ночь не соврал. Прорвались слова из глубины, откуда-то совсем из неизвестного ему места. Но сказав один раз – не смог остановиться. Кайф просто ловил, повторяя эти слова. Потому что это правда. Правда, которая где-то пряталась внутри и теперь, воспользовавшись тем, что он болен и слаб, вырвалась. И радостно и неприкрыто праздновала победу, пока он шептал слова и признания в любви. Он ошалел от ответного тихого: «Мой Тишка». Когда поверил на какие-то краткие мгновения – всё так. Она – его женщина, а он – ее мужчина. И они вместе. Не разорвать.

А утром… А что утром? Утром он проснулся, как будто ничего и не было. Сам по себе. Ни от кого не зависим. Никому не должен. Хозяин своей жизни. Свободный как ветер. А слово ведь не воробей. Вылетело уже. «Мой… моя». Что он натворил? Что наделал? Как всё вернуть? Как себя вернуть? Варя, отпусти меня. Не отдаёшь? Не отпускаешь? Не отдаёшь… Не отпускаешь… Ну и ладно, сам заберу. Сам оторву. Спасибо потом скажешь. Всё равно я всегда разочаровываю тех, кто меня любит. Видно, такой уж человек. От меня лучше держаться подальше. Жаль, что поздно понял. Жаль.

Лучше бы ему остаться на скамейке в сквере. И ночевать бы там. Потому что он снова замер перед входной дверью. Он застыл на том месте, где вчера стояла Варя. Стояла и смотрела на него. А он… А что бы он чувствовал, окажись на ее месте? Если бы увидел ее голую с другим? С Юриком этим уродским? Хотя сам он чем лучше? Знал ведь. Точно знал, что делает. Куда бьёт. Но если бы увидел ее с другим, то сейчас бы сидел в отделении и давал признательные показания. Убил бы. Или как минимум нанёс тяжкие телесные. Мужику. А ей… А ее он убил. Вчера. Теперь он понимал это точно. Ну, или как минимум нанёс тяжкие… душевные. Если бывают такие. Бывают. Он знает. И тяжкие телесные, и тяжкие духовные. А ведь когда дверной звонок затрезвонил, он сразу понял, кто это. Непонятно почему и откуда, но понял сразу. И без сомнений. В какой момент застал их этот звонок? До? После? Между первым и вторым разом? Не помнил. Почему-то ни черта не помнил, как всё было у него с этой куклой. И хотелось даже представить, что не было ничего. Не помнит, значит, не было. Но не получится. Слишком явные доказательства обратного. Сейчас он смутно вспоминает, как белобрысая просила его не открывать дверь. А он попёрся. Направился открывать дверь, точно зная, кого увидит. Потому что решил, что если Варя приехала именно в этот момент, значит, судьба. Значит, так тому и быть. Значит, правильное решение он принял. А вот и не хрена. Неправильное. Потому что к ночи он осатанел. С маниакальной педантичностью глотал таблетки. Она… Смотрел на розу с отколотым лепестком. Она… И в телефоне открыт контакт. Она… И простыни на кровати. Она… И везде – она. Женщина, которую он предал. Он всех предаёт в своей жизни. Всех. Самых главных людей. Отца. Женщину. Один остался. Как и хотел. А теперь что? Только сдохнуть. Зато – свободен. Зато – сам себе хозяин. Никому не должен. Никому не нужен. Свой собственный. Ничейный.

Сейчас телефон треснет – так крепко он его сжимает. Позвонить. И голос ее услышать. А если она не возьмёт трубку? Она от него отвернётся. Как отвернулся отец. И Тихон больше никогда… никогда ее не увидит. Зато – один. Сам. Свой. Ничей. А вот и хрен!

Нет-нет-нет. Не-е-т. Не может быть так, чтобы он и во второй раз всё испортил. Дан же ему был этот шанс. Этот второй раз. А он что? А он дурак, конечно. Но исправит. Да не может быть такого, чтобы нельзя исправить. Теперь ему не четырнадцать. Ему тридцать. Он взрослый. Он сильный. У него есть силы. И он Варю не отдаст. Не отпустит. Вернёт. Не может быть, чтобы нельзя было вернуть. Ну, гульнул. Да, скотина. Осознал всю меру и глубину. Больше не повторится. Правда. Честно. Он не верил даже в юности, что кто-то может поверить в дурацкое: «Я больше не буду». Но теперь-то всё иначе. Теперь он умнее. Сильнее. И возможностей – вагон. Цветы? Он купит ей цветочный магазин. И кондитерскую. И винный бутик. И машину купит, а то она на своей смешной табуретке ездит. Купит ей хорошую дорогую машину. И золотые часы. И шубу. И кольцо с бриллиантами. Вульгарное и блестящее. Два кольца. Три. Или – одно. Тонкое и золотое. Да, так. Тонкое обручальное кольцо. На самый крайний случай. Если всё остальное не сработает. Хотя бы пообещает. Лишь бы вернуть Варю. И он вернёт. Во второй раз – сможет. А о том, что это невозможно, он думать не будет. Невозможного нет. Вот это он себе и должен повторять. Кажется, засыпать с телефоном в руке, на экране которого открыт контакт «Варя», вошло у него в привычку.

Она проревела несколько часов. Даже предположить не могла, что человек способен плакать так долго. С перерывами на туалет, попить водички и попытки успокоиться. И не какой-то абстрактный человек, а она сама, Варвара Самойлова, взрослая женщина, хирург, а вот способна на такое.

Но слезы всё текли и текли. Горло все сжималось и сжималось. Рыдания всё душили и душили. И она плакала. Ревела. Всхлипывала. Какая-то часть мозга, не парализованная болью, понимала – это правильно. Это нужно сделать. Чтобы вышел гной из раны. Чтобы вытек яд. Слезами вымыть из раны грязь и инородные тела. А потом она проведёт антисептическую обработку. Спиртом. Напьётся – завтра или послезавтра. Потом зашьёт. Забинтует. И будет жить дальше. Сможет. Сумеет. Уже делала так. Правда, во второй раз почему-то еще больнее. Ну, так сама виновата – нечего было самым мягким, самым уязвимым местом подставляться.

В три часа ночи Варя усилием воли заставила себя выпить валерьянки, ничего другого из седативных в доме не было. И легла спать. Пару раз еще всхлипнула. И неожиданно уснула.

Утром будильник вызвал самую настоящую, с трудом терпимую головную боль. Мелькнула