Джеймс Джонс - Не страшись урагана любви
Она вздохнула. Лесли, знавшая ее привычку полностью отключаться, когда она думает, тоже погрузилась в молчание. И неожиданно она снова подумала о большой штуковине у Форбеса Моргана. Очень большой. Может, самый большой из всех встречавшихся. Кроме, разве что Жака из Гаити. Но не как у Гранта. Грант ни на кого не похож. Хотя он и был обычного размера. Она полагала, что это любовь. У него был такой славный.
— Помнишь Клуб Трахальщиц Писателей? — спросила Лаки и неожиданно заплакала. Она плакала не так, как большинство людей: не было всхлипываний, подрагивания плеч, искривленного лица, она просто неподвижно сидела с широко раскрытыми глазами, ровно, неглубоко дыша слегка открытым ртом, а слезы, смывая тушь с ресниц, стекали по лицу и падали на безвольно лежащие на коленях руки. Она не знала, почему она так плачет. Так было всегда. Может быть, потому, что она так ненавидела плач, что сам плач обижал ее больше, чем вызвавшая его причина. Она ощущала полную беспомощность, неспособность что-либо делать. Ей всегда нужен был человек, чтобы помочь и позаботиться о ней. И всегда будет нужен.
Лесли пошла за полотенцем стереть тушь с лица Лаки и сновала вокруг нее, как беспомощная курица-мать. Лаки энергично мотала головой, разбрызгивая слезы по обеим сторонам струящихся волос цвета шампанского. Она всегда ненавидела свою красоту. Люди никогда не любят вас за то, что вы есть сами по себе, только за вашу красоту. Это один из худших видов одиночества. Именно поэтому она так часто была легкой приманкой для мужчин. О, папочка!
Когда плач закончился, она встала.
— Я собираюсь ложиться, — сказала она Лесли.
— Милочка, только полвосьмого.
— Наплевать. Если кто-нибудь позвонит, я не хочу говорить. Я буду в постели.
— Все шесть недель? — спросила Лесли.
— Не знаю. Может быть. Где сборник пьес и рассказов Рона, который он нам дал?
Лесли нашла, дала ей и спросила:
— Можно сделать тебе ужин?
— Я не могу есть.
— Я бы хотела что-нибудь сделать для тебя, — сказала Лесли.
Лаки порывисто обняла ее, они так и стояли, обнимая друг друга.
— Никто никому ничем не поможет, — сказала она.
— Все равно, знай, что я здесь, милая, — сказала Лесли.
— Ты не уходишь?
Вид у Лесли был виноватый.
— У меня что-то наподобие свидания, но неточно, да и не хочется идти.
Лаки не ответила. Позже, из спальни, она слышала, как позвонил новый приятель Лесли, вошел, тихие голоса, потом щелчок двери. Она яростно зарылась в подушку и укрылась так, что только лицо и руки, держащие книгу, оставались снаружи. Она не хотела, чтобы холодный воздух мира прикасался к ней ни на одну точечку больше, чем это было необходимо. Руки были той уступкой, которую она должна была сделать, чтобы читать книгу Рона.
Рон. Рон. Рон. Имена так смешны. Ни черта они не значат, пока ты не встречаешься с людьми, которые с ними связаны, и лишь тогда они подходят и становятся точными и правильными. Рон Грант, которого она не встречала, был одним именем, а имя драматурга Рона Гранта, пока она его не встречала, было одним именем, а имя Рона Гранта, которого она знала, было уже совершенно другим.
Он писал хорошо. Даже в прозе. Его рассказы были странными взглядами внутрь себя, почти без диалогов, как будто он всячески старался избежать театральности. Он не тратил времени на изящные стилистические тонкости, а рвался сквозь кишки. Но его чувствительность по отношению к физическому миру, его восприятие людей было настолько невероятно тонким, что было почти что женским и часто заставляло останавливаться и восклицать: «Вот это да! Я же это чувствовал!»
Она не видела его первой пьесы «Песнь Израфаэля», которая стала фантастическим боевиком. Она тогда и не жила в Нью-Йорке, а ходила еще в школу. Но когда она переехала в город, она обошла ее именно потому, что она была нашумевшим боевиком. Если это боевик, как он может быть хорошим? Сейчас она обнаружила, что пьеса хороша. Очень хороша. Понимание Грантом шлюхи доходило почти до полного перевоплощения. Ее поразило, откуда он мог знать столько о женщинах, хотя теперь, когда она уже знала его, она думала, почему бы и нет. Она прочитала ее взахлеб, думая, что этот писатель был тем, с которым любой хотел бы познакомиться, забывая, что она же его знает и они ведь бешено занимались любовью. Закончив, она отложила книгу и с головой укрылась одеялом. Позднее она высунула голову и позвала Лесли заунывным детским голосом:
— Как ты думаешь, может он мне позвонить оттуда?
— Ты хочешь с ним говорить, если он позвонит?
— Конечно. — Она остановилась. — Когда прибывает поезд?
— Около полудня, — отозвалась Лесли.
Лаки снова укуталась в одеяло, оставив снаружи только брови, нос и рот.
— Но я бы не надеялась… — заметила Лесли.
— Как знать, — сказала Лаки. Она отвернулась, закрыла глаза и вспоминала прошедшие недели во всех потрясающих деталях, припоминая с удовольствием каждую счастливую секунду, как будто все было в порядке, он был здесь, на другой кровати, и шумно спал.
Она проснулась с четким ощущением потери. Они так долго и так близко спали друг с другом, что ее тело, особенно кожа, начали терять его, его кожу, еще до того, как просыпающийся разум смог оценить это. Ведь именно так он спал, полностью под одеялом, голова — на ее плече, а тяжелая рука — поперек живота, как будто прижимая ее. Ей нравилось, что вот так ее удерживает мужчина, настоящий мужчина. Авторитет.
Когда она все же открыла глаза, было позднее утро, и холодный, ясный свет зимнего солнца, льющийся сквозь тонкие занавеси, нес такое сильное ощущение осеннего покоя и зимнего одиночества, что заморозил ее до костей. Тот же свет казался счастливым и веселым, когда Рон был здесь. Оставляя снаружи только лицо, она вытянула руку, нащупала телефон и начала звонить приятельнице Афине Фрэнк, потом Энни Карлер, которая оказалась дома, затем в офис Лесли. Она не вылезла из постели даже выпить кофе. Во время разговоров она одной рукой слегка потягивала волосы на лобке, слегка приоткрывая внешние тубы влагалища. Как она обожала говорить на приемах или других встречах, где, как она считала, это может шокировать, беда ее в том, что в возрасте около восьми лет она начала мастурбировать, и это ей понравилось. В десять тридцать из офиса позвонил Форбес Морган, и она сказала, что все еще лежит в постели и хочет, чтобы ее оставили в покое. Он, должно быть, рыдал на груди Питера Рейвена, поскольку через несколько минут позвонил и тот.
— Ты настоящая милая маленькая грязная предательница, не правда ли? — деланный голос в трубке смешно растягивал слова. — Форбес все утро рыдал у меня на груди, потому что он тебя любит. Выяснилось, что у него почти год была связь с тобой.
