Алессандро Д'Авения - Белая как молоко, красная как кровь
— И как же тебя наказали тогда?
Отец оборачивается ко мне с иронической улыбкой:
— Поговорим и об этом. Знаю два-три способа, которым научу, чтобы избежать некоторых ошибок начинающих.
Улыбаюсь в ответ. И это не простая улыбка: так улыбаются друг другу мужчины. Он уже в дверях, когда решаюсь окликнуть его:
— Папа!
Он просовывает в дверь голову, словно улитка, выглядывающая из своей раковины.
— Мне хотелось бы только навещать иногда Беатриче. Сегодня я был у неё.
Отец некоторое время молчит, размышляя, и я уже готов услышать: об этом не может быть и речи. Он смотрит в пол, а потом переводит взгляд на меня:
— Хорошо. Договорились. Но только к ней. Иначе…
Прерываю его:
— …превратишь меня в пыль моей тени, знаю, знаю…
Улыбаюсь и добавляю:
— А мама?
— Я поговорю с ней.
Дверь уже закрылась, когда он сказал это.
— Спасибо, папа.
Дважды повторяю эти слова. Лежу на кровати и смотрю на белый потолок, который превращается в звёздное небо. Сердце бьётся сильнее, и я с волнением думаю о том, что впервые после наказания не испытываю ненависти к своим родителям и к себе самому. А пыль моей тени — это звёздная пыль.
Запрещение выходить из дома до конца учебного года означает, что предстоит провести более двух месяцев в заточении, не считая посещений Беатриче, которые мама утвердила в качестве условия нашего перемирия. Я счастлив, несмотря на наказание, потому что мне оставлен единственный и действительно важный повод выходить на улицу. Что же касается футбола, тут я что-нибудь придумаю. И потом, хорошо всё же, что благодаря такому наказанию я, возможно, перейду в следующий класс. Теперь, когда меня ничто не отвлекает и никуда не хожу, мои занятия сводятся к следующему: делаю уроки (чаще всего с Сильвией; она старается, а я нет); сижу за компьютером (но и тут время обусловлено договором от 21 марта: в тот день мы с Сильвией были у Беатриче, и последовало наказание); читаю книги, вернее, одну книгу, бог знает какую по счёту, принесённую Сильвией: «Кое-кто, с кем нужно бежать» — не такое уж плохое название даже при том, что речь там идёт о собаке, которую надо выводить гулять (это какое-то преследование!); играю на гитаре (иногда приходит Ник, и мы исполняем пару песен; он между тем расстался с Аличе, вернее, Аличе рассталась с ним, поменяв на кого-то); и — трудно признаться — рассматриваю звёзды.
Да, рассматриваю звёзды, по той простой причине, что папа заразил меня интересом к астрономии. Он знает названия всех созвездий и способен находить звёзды, рисуя пальцем невидимую серебряную паутину, которая соединяет их, как в игре с точечками в журнале «Сеттимана Энигмистика»[32].
Когда-нибудь это пригодится мне с Беатриче. Хочу показать ей все звёзды и придумать созвездие с её именем. Как оно будет выглядеть? Как выглядит мечта?
Вхожу в комнату Беатриче со своей гитарой на ремне. Чувствую себя как бродячий музыкант, из тех, что ходят по вагонам в метро и, поиграв, просят немного счастья.
Беатриче улыбается: я сдержал обещание. Она читает, лёжа на животе, а громкий голос Элизы[33] из стереопроигрывателя пытается унестись в приоткрытое окно.
— Значит, сегодня начнём! — радуются зелёные глаза Беатриче, словно мы собираемся заняться чем-то таким, что не имеет конца. — Хочу научиться играть эту песню, — говорит она, кивая на проигрыватель.
Я долго ждалаЧего-то, чего нет,И пропустилаВосход солнца…
— С таким учителем, как я, нет проблем… Конечно, мне придётся приходить к тебе каждый день…
Беатриче счастливо смеётся, запрокинув голову и прикрыв рукой губы, словно старается сдержать столь откровенное проявление чувств, — это она-то, которая всё могла бы себе позволить.
— Я была бы рада, Лео, но ты же знаешь, мне трудно…
Достаю гитару из футляра, будто сам Эдж[34].
Опускаюсь на край кровати, рядом с Беатриче; она тоже садится. Будь на свете устройство, способное регистрировать запахи, я записал бы аромат её движений. Помещаю гитару ей на колени и показываю, как держать руку на грифе, — рядом с худенькой Беатриче инструмент кажется просто огромным. Из-за спины веду её руку по грифу к тому месту, где нужно прижать струну; на какое-то мгновение мои губы оказываются у самой шеи Беатриче, и невольно возникает вопрос: о чём думает моя голова, почему не приказывает поцеловать её.
Песня Элизы стихает.
— Ну вот, теперь прижми эту струну большим пальцем, а другой рукой ущипни её вот здесь.
Беатриче, сжав губы, с усилием пытается извлечь звук. Теперь, уже в тишине, он звучит глухо и лишает её сил. Это существо, которое должно было бы одарить мир невиданной гармонией, беспредельной симфонией, теперь способно извлечь только одну нестройную ноту. Осторожно накрываю рукой пальцы Беатриче и прижимаю их к грифу.
— Вот так.
И струна начинает вибрировать.
Помогаю Беатриче играть.
Она смотрит на меня и улыбается, как будто я показал ей какое-то скрытое тысячелетиями сокровище, хотя всего лишь научил извлекать звук.
Она в нетерпении отдаёт мне гитару:
— Покажи, как ты это делаешь, так быстрее научусь.
Беру гитару, Беатриче слегка отодвигается, съёживается и обнимает руками свои колени.
Проигрываю мелодию. Беатриче узнаёт песню Элизы и закрывает глаза, словно ищет что-то утерянное.
— Почему не поёшь? — спрашивает она.
Спешу ответить:
— Потому что не знаю слов.
Но, по правде говоря, только потому, что боюсь сфальшивить.
Закрыв глаза, Беатриче начинает тихо-тихо напевать:
Чудо из чудес —Жива надежда!Секрет простой:Жить нужно так,Будто видишьТолько солнце…
Аккомпанирую, и голос её заполняет всю комнату:
Секрет простой:Жить нужно так,Будто видишьТолько солнце,Только солнце,Только солнце…А не то, чего нет…
Сопровождаю последние слова заключительным аккордом.
И мы остаёмся с ней в тишине, наступившей после окончания песни. Это какая-то двойная тишина — тишина в квадрате, в которой эхо прозвучавших слов как бы вновь повторяется, подобно колыбельной, усыпившей лишние заботы и пробудившей то, что нужно.
Беатриче открывает глаза и улыбается: зелёный цвет глаз и огненно-рыжий цвет волос обрамляют её сияющую улыбку — это краски, которыми нарисован мир.
Потом Беатриче плачет: слёзы текут по улыбающемуся лицу.
