Энтон Дисклофани - Наездницы
Мистер Холмс нарушил молчание. Столько доброты было в его голосе!
– Тебя здесь любят. Каковы бы ни были намерения твоих родителей, Йонахлосси – не место для наказания. Право находиться здесь – это привилегия. – Он замолчал, и радость от возможности слышать его голос рассеялась. Я посмотрела на него и слегка улыбнулась, побуждая его продолжать. – Ты можешь относиться к Йонахлосси, как хочешь, но я очень тебя прошу, не надо его ненавидеть. Я надеюсь, что со временем ты его даже полюбишь.
Я молчала. Я не решалась заговорить. Он встал, очевидно, собираясь уйти. Должно быть, он подумал, что я хочу остаться одна. Я этого хотела меньше всего на свете.
– Они знают, что я заболела?
Он не хотел отвечать? Я видела, что он не хочет мне ответить, но он кивнул и сжал губы. Я понимала, что он считает моих родителей ужасными людьми. Он думал о своих собственных дочерях и о том, что, если бы они заболели, он был бы рядом с ними. Я хотела ему сказать, что он прав, что мои родители действительно плохие, но я также хотела, чтобы он знал, что они меня любят, просто он не знает, что я натворила. Он не должен был их осуждать. Никто не может знать, как поведет себя в тех или иных обстоятельствах. Никто, включая его самого.
– Они переживают, – нерешительно произнес он.
Мой смех удивил его. Он выжидательно посмотрел на меня.
– Вы, должно быть, считаете меня дурой, – сказала я, прежде чем он продолжил. – Или деревенщиной.
Дома меня осудили бы за подобное слово. Такое просторечное и грубое.
– Теа, – произнес он, качая головой. Он сидел так близко, что я видела щетину, пытающуюся пробиться сквозь кожу на его щеках и подбородке. – Я ни секунды не считал тебя глупой. Я не претендую на то, чтобы понимать, что происходит в других семьях. – Он замолчал и снова покачал головой. – Прости. Я буду говорить начистоту. Я не знаю твоих родителей, Теа. Я не знаю, каковы взаимоотношения в твоей семье. Но я знаю, что рано или поздно все обязательно утрясется.
Прежде чем уйти, он добавил кое-что еще.
– Книги всегда были для меня большим утешением, где бы я ни находился. В любой момент моей жизни. Я рад, что ты тоже находишь в них утешение.
Когда дверь за ним закрылась и комната снова опустела, я расплакалась, уткнувшись лицом в подушку. В последний раз я так плакала дома. То, что они не сказали мне обо всем сами, означало одно: я практически ничего для них не значу. В груди у меня полыхал огонь, и я с трудом дышала. Я едва успела добежать до мусорного ведра, где меня вырвало. Во рту было горько. Я ничего не ела, и мое тело извергнуло только желчь.
Я открыла шкаф и уставилась на свое отражение в зеркале. За время болезни я превратилась в уродину – бледную, грязную и тощую. Теперь у меня были еще и красные глаза и опухшие веки. Мои губы потрескались. Я была похожа на чудовище. Сейчас меня не узнали бы даже самые близкие люди. Раньше, если я и ночевала вне дома, то только в Гейнсвилле, у Джорджи.
Когда нам с Сэмом было по десять лет и мы считались слишком маленькими, чтобы сообщать нам о трагических событиях, но были уже достаточно взрослыми, чтобы соображать что к чему, какая-то женщина из Иматлы покончила с собой. В холодную ночь она уложила своего малыша спать, укутав его стеганым одеялом. Войдя к нему утром, она обнаружила его мертвым. Он уткнулся лицом в одеяло и задохнулся. Пытаясь защитить ребенка от холода, мать его задушила. После того как она его нашла, после того как мой отец приехал и осмотрел тело, после похорон, соболезнований и череды визитов соседей и доброжелателей она выпила пузырек нашатырного спирта. Отца снова вызвали в этот дом, но, когда он приехал, она уже умерла. Сэм услышал, как он рассказывал маме, что горло женщины было сильно обожжено и что, даже умирая, она продолжала казнить себя.
Сэм нашел меня в амуничнике. Его распирало от волнения, хотя он не вполне понимал смысл услышанного. Я сразу все поняла. Меня мало что могло напугать, но тут мне стало страшно. Я не знала, что человек может проявить такую жестокость по отношению к самому себе.
Я слышала и другие рассказы о людях, решившихся покончить с собой. Некоторые из этих попыток удались, другие – нет. Сейчас в моем распоряжении был целый шкафчик с больничными принадлежностями. Тут были острые ножницы, пузырьки с таблетками, спиртом и дезинфицирующими растворами. Миссис Холмс проявила беспечность, оставив шкафчик открытым, что было на нее не похоже.
Та женщина была молодой. Она недавно вышла замуж. Ей было лет двадцать, а значит, она была лишь немногим старше меня. Я смотрела на себя в зеркало, следя взглядом за своей рукой, все приглаживавшей и приглаживавшей волосы. Я заставила себя остановиться. Я сказала себе, что сейчас остановлюсь, закрою дверцу шкафа и вернусь в постель. Возможно, я даже снова возьмусь за книжку и буду читать с того места, на котором прервала чтение.
Я хотела быть живой. Я хотела жить. Я не была слабой. А значит, я была обязана сделать так, чтобы Йонахлосси стал для меня домом. Только теперь в моем доме не будет моих родителей и брата.
Полоска света упала на одеяло, и я почувствовала, что кто-то стоит у моей кровати. «Сэм! – спросонья подумала я. – Пришел, чтобы по своему обыкновению стащить меня с постели».
– Теа?
– Сисси! – воскликнула я и села на кровати.
– У тебя такой вид, как будто ты увидела привидение!
– Это от неожиданности, – пояснила я, плотнее укутываясь в одеяло.
Бледная фигура Сисси в темноте действительно напоминала привидение.
– Миссис Холмс позволила мне к тебе прийти. Я ее любимица, – пояснила она и кокетливо обхватила себя за щеки ладонями.
Она ожидала, что я засмеюсь, но я не могла смеяться.
Несколько секунд мы обе молчали. Потом я включила лампу, и в комнате стало светло.
– Наверное, она считает, что ты оказываешь на меня благотворное влияние, – наконец произнесла я, отводя глаза.
– Теа, что случилось?
Я мельком взглянула на нее. Похоже, мое состояние ее действительно обеспокоило.
– Родители за мной не приедут. – Ее это явно не удивило. – Ты знала, – добавила я.
– Я догадывалась. И надеялась.
– Я хочу домой.
Меня смутил звук собственного голоса – низкий и напряженный. Я закрыла лицо руками.
– Но почему? – Она осторожно отняла мои руки. – Что там такого хорошего?
Я смотрела на нее, не веря своим ушам.
– Я скучаю по дому, – сказала я. – Я скучаю по брату.
– По брату, который не написал тебе ни одного письма?
– Но он не виноват! – пробормотала я. – Сисси, ты не знаешь, что я сделала.
Сисси не могла меня понять. Мне было жаль ее: она никогда не любила свою сестру так, как я люблю Сэма.
