Счастливые бывшим не пишут - Елена Лабрус

Я высвободилась из его объятий.

Сходила до автомата с кофе, чтобы унять чувства. Он рядом, Завьялова беременна, его маму оперируют — всё смешалось у меня в душе: тревога, боль, радость, обида, сочувствие.

Марк благодарно кивнул, принимая из моих рук бумажный стакан.

Врач вышел совсем не с той стороны, откуда его ждали.

— Операция прошла успешно, — сообщил он уверенно. — Завтра можно её навестить.

Я ничего не успела спросить. Да мне и спросить было нечего. На все вопросы он ответил.

— А можно… — остановил его Марк. — Можно её навестить сейчас.

— Она спит, — посмотрел на него доктор. Наверное, что-то было в его лице. — Ладно, только кто-то один, — посмотрел на меня. Я отказалась в пользу сына. — Халат только наденьте, медсестра вам даст.

Я взяла у Марка пальто. Видела, как поспешно он накинул у двери в отделение халат.

Марк пробыл в палате у Елены Сергеевны недолго.

— Ты как? — я всматривалась в его бледное, осунувшееся лицо, когда он вышел.

Он коротко кивнул:

— Нормально.

— А она?

Он развёл руками:

— Думаю, с ней тоже всё будет хорошо.

— Я на работу, — сказала я, когда мы вышли на улицу. — Тебя подбросить? До метро или?..

— Возьму такси. Можно я… — он потёр подбородок. — Домой. К матери.

— Да, конечно. Зачем ты спрашиваешь?

— Ну ты же, наверное… Она же на тебя оставила кошек?

— Да, но это не проблема. Ты же сам с ними справишься?

— Если надо, да, но не хочу тебя стеснять, если ты сейчас живёшь у неё.

— Ты меня не стеснишь. Это твой дом. Я просто заеду вечером забрать вещи.

Он кивнул. Я пошла к машине, но он меня окликнул.

— Ань! Спасибо!

Я улыбнулась.

— За что?

— За то, что ты её не бросила.

— Это меньшее, что я могла для неё сделать. Думаю, для моей мамы ты бы сделал то же самое.

— И всё равно: спасибо!

Я села в машину. Надо было ехать. Но сердце ходило ходуном, руки-ноги не слушались.

Марк.

Словно вечность прошла с того дня, как мы расстались. А словно и не расставались.

Словно нас разорвали надвое. И раны эти не заживали. Нервы тянулись к оборванным нервам, мышцы к мышцам, кости к костям — срастись, сплестись, слиться воедино.

И какие бы блага ни сулила жизнь поврозь, половинка сердца в груди трепыхалась беспомощно и сиротливо.

Половинкой сердца нельзя полюбить. Половинку сердца нельзя заставить биться в полную силу. С половинкой сердца нельзя стать счастливым.

Счастливые бывшим не пишут. Бывшим пишут несчастливые.

55

Я вернулась с работы поздно.

Передавала дела. Билась над новым проектом: искала подходящие мероприятия, где можно выставить стенд, организовать живое общение, прессу, проспекты.

Открыла дверь своим ключом. Разулась, сняла пальто.

Марк сидел в гостиной на диване. Потрясённый. Несчастный. Потерянный.

Трогательно беспомощный.

Рядом лежали кошки, все три, и альбомы со старыми фотографиями, раскрытые на снимках, которые были ему особенно дороги.

На него было больно смотреть.

Исхудавший за эти недели, судя по висящему на нём мешком свитеру.

Небритый. Уставший. Осунувшийся.

— Ты как? — села я рядом.

— Нормально, — посмотрел он на свои руки.

— Кто это тебя? — обратила я внимание на две глубоких царапины, явно долго и болезненно заживающие.

— Решил погладить стамбульскую кошку, — усмехнулся он. Потёр расцарапанную руку.

— Ужинать будешь? — улыбнулась я.

И могла бы даже не заходить в кухню, точно знала, что Марк ничего не ел. Он и раньше таким был: если его не накормить, сам и не вспомнит. Ограничится яблоком, булочкой с кефиром, чем-то таким, что можно сразу взять и есть.

Как свекровь меня ни осуждала за домострой, когда мы жили с Марком в холодильнике лежали готовые бутерброды, в сковороде — котлеты, а на столе стояла ваза с фруктами.

— Не откажусь, — кивнул Марк. — Можем что-нибудь заказать, чтобы тебе не гоношиться.

— Я тебя умоляю, — усмехнулась я. — С тех пор как я сюда переехала, даже твоя мама перестала пользоваться доставкой и ничего, — сказала я уже на ходу, — ни разу не плевалась.

Я подхватила пакет с продуктами: купила ему свежее молоко (Марк пил кофе чёрный, а чай любил с молоком) и десяток яиц (яичница на завтрак — это единственное, что он готовил).

И замерла, войдя в кухню.

На столе стоял горшочек с традесканцией, розовой и полосатой, как та, что я везла из Турции прошлый раз. И пакет с симитами — моими любимыми бубликами с кунжутом. Когда мы вышли в Сочи с корабля после поездки, я сказала, что буду очень скучать по ресторану на девятой палубе, но больше всего по свежим бубликам с кунжутом. И он… не забыл. Даже про традесканцию.

— Это взамен той, что я заморозил, — прозвучал голос Марка у меня за спиной.

Я уже стала забывать, как тихо он ходит и каким мягким бывает его голос — бархатным, низким, ласковым.

— Да не надо было, — обернулась я.

И сама себя оборвала: «Боже, Аня, да скажи ты просто «Спасибо!», сколько можно уже. Скажи! Не потому, что он едва не потерял мать, не потому, что заслужил или не заслужил, не потому, что это элементарная вежливость, а потому, что искренне тронута и благодарна ему за заботу».

Да, он сглупил. Да, всё закончилось, жестоко и бесславно. Но сейчас он рядом, и он привёз тебе чёртову традесканцию.

— Спасибо! — я погладила Марка по руке, не найдя в себе сил поднять глаза, и не найдя в себе сил не прикоснуться.

Он накрыл мою руку своей тёплой большой ладонью.

— Не уезжай. Побудь со мной. Пожалуйста!

Я кивнула. Из-за кома, вставшего в горле, я всё равно не смогла бы выдавить ни слова.

Стала готовить ужин. Накрывать на стол.

Марк, как мог, помогал. Резал овощи, расставлял тарелки.

— Я звонила в больницу, сказали, она проснулась. Всё хорошо.

— Да, я тоже звонил.

Разговор не ладился. Ну и хрен с ним! Впервые за долгое время мы что-то делали вместе и не ругались — этого было достаточно. Вот только для чего достаточно?

Нет, я не забыла, что где-то там в его телефоне вот-вот появится сообщение от Завьяловой: «Надо поговорить» и его жизнь, возможно, изменится навсегда.

Я помнила, что другая женщина, возможно, ждёт от него ребёнка.

Я щедро вставляла во все предложения «возможно», потому что с Зинаидой никогда ни в чём нельзя быть