И солнце взойдет (СИ) - О&#39

Рене медленно открыла рот, потом закрыла и выдохнула.

— Кажется, я даже знаю, о ком идет речь.

Фюрст кивнул, а потом засунул руки в карманы халата.

— Почему Дюссо до сих пор не заинтересовался отдел по рабочей этике? — спросила она, вспомнив подслушанный вчера разговор. — Если он может позволить себе грубость, это должно быть наказано.

— Все не заходит настолько далеко, — торопливо прервал возможные домыслы Фюрст, и Рене медленно кивнула. — Да, его шутки весьма убоги, но в целом он безобиден. Статус любимого врачебного трофея самой Лиллиан Энгтон накладывает отпечаток, к тому же они с Лангом друзья. Вернее, Энтони позволяет так думать.

Он на секунду замялся, и Рене вздохнула, за что получила брошенный в свою сторону веселый взгляд и веское хмыканье.

— Ну а его кумир себе такого не позволяет.

— Значит, вы успели заметить, — протянул анестезиолог. Теперь он смотрел с долей непонятного уважения, пока машинально крутил тарелку с пирогом.

— Это было сложно пропустить. Но вы не подумайте, будто я люблю сплетничать или злословить, просто…

Ее прервал тихий смешок. Доктор Фюрст закатил глаза, а потом скрестил на груди руки.

— Ради бога, вам работать с этими людьми. А потому нет ничего зазорного узнать о них немного больше, — с улыбкой ответил он, но затем веселье слишком быстро улетучилось из глаз Алана Фюрста. Откашлявшись, анестезиолог договорил: — Разумеется, флирт случается. Мы проводим в этих стенах по сто с лишним часов в неделю, бок о бок с коллегами и пациентами, с которыми делим переживания, волнения, победы и горести. А потому романтические привязанности — обычное дело. В конце концов, здесь мы бываем чаще, чем дома. Но в защиту доктора Ланга скажу, что при всем своем хамстве он никогда не позволит себе или другим неприемлемой грубости.

На это замечание Рене лишь ковырнула носочком «вишенок» жесткий ворс ковра и грустно хмыкнула, что не укрылось от Фюрста. Он убрал пылинку с белого блюдца, а затем продолжил.

— На самом деле, Энтони не так плох, как может показаться с первого или даже с пятого раза. На нем лежит ответственность за крупнейшее отделение, которое круглые сутки должно быть готово к любой непредвиденной ситуации. Согласитесь, доктор Роше, это непросто, когда работаешь в главной больнице провинции. Так что не глупо ли ожидать от человека с таким графиком и эмоциональной нагрузкой безграничной любви к каждому из попавших на операционный стол. Как и для многих, хирургия давно стала для Энтони конвейером, где среди грязной руды он ищет для себя чистый камень. Интересный случай. Чашку крепчайшего кофе посреди бесконечного утомительного дежурства.

— Ему скучно, — тихо проговорила Рене, и доктор Фюрст лишь кивнул.

— Очень. За это Энтони не любят. Не скажу, конечно, что он не шел к этому целенаправленно. Но когда появился здесь впервые, то его назначение на такую ответственную должность вызвало массу недовольства и недоумения. Где же видано, чтобы парнишка, которому едва стукнуло тридцать, стал главой отделения.

— С каких пор возраст является мерилом опыта?

— Людям не объяснить всего, — вздохнул Фюрст и снова покосился на пирог. Заметив этот взгляд, Рене поближе подвинула к нему тарелку.

— Но вы относитесь к нему иначе, чем остальные. Почему? — Вопрос получился бестактный, но Алан Фюрст вызывал у Рене какое-то инстинктивное чувство доверия. Возможно, из-за милой, чуть нервной привычки поправлять волосы до идеального вида. Или же потому, что в нем она узнавала отражение собственных мыслей и взглядов. Тем временем он негромко рассмеялся, а затем покачал головой.

— Пять лет назад я уже входил в совет управления и видел историю Ланга. А как главный анестезиолог присутствую на всех его операциях. Так что у меня было достаточно времени, чтобы сделать правильные выводы. И уж поверьте мне, такую специализацию в травматологии вряд ли кто проходил.

— Я прочитала, что он был на Ближнем Востоке. Служил? — спросила Рене, озаренная внезапной догадкой. В голове будто сложилась мозаика. Точные движения, совершенная безэмоциональность, приказной тон, вышколенная до испуганной икоты команда. Действительно, под обстрелом много не поспоришь.

— Да, — Фюрст качнул ногой, бросил еще один взгляд на пирог, а потом с обреченным вздохом достал, к удивлению Рене, инсулиновую шприц-ручку и взялся за тарелку. Договаривал глава анестезиологии уже с неприлично набитым ртом. — Рванул в зону боевых действий прямо посреди резидентуры, помотался под минометным огнем несколько лет, закончил там обучение и вернулся. Военные попытались было засекретить часть его биографии, но Канаде на это плевать. При острой нехватке хирургов, здесь рады всем. Тем более таких, как Ланг, вообще единицы на все Содружество.

Рене помолчала, прежде чем посмотреть в голубые глаза своего неожиданного собеседника и спросить:

— К чему эти рассказы? Хотите, чтобы меня окончательно заела собственная совесть? Я знаю, что была неправа сегодня…

— Вы оба неправы, — хмыкнул Фюрст, с довольным видом подъедая пирог.

— Я солгала.

— Как и он.

— Не думаю.

— А стоит.

— Но… — Рене растерянно прервалась, когда неожиданно раздалось невоспитанное фырканье, а потом отчего-то развеселившийся анестезиолог воскликнул:

— Бога ради, это же очевидно. Назвать ученицу Хэмилтона заносчивой дрянью можно только из-за очень большой ревности!

— В смысле? — недоуменно вскинула брови Рене, и Фюрст замер с ложкой во рту. — Ревности к чему?

Она прищурилась, наблюдая, как глава анестезиологии резко проглотил едва ли прожеванный кусок. Но потом Фюрст невозмутимо пожал плечами и легкомысленно произнес:

— Чарльз Хэмилтон был гением, и это неоспоримый факт. Полагаю, Энтони просто не хотел, чтобы их сравнивали.

Рене обреченно потерла лоб и опустилась рядом на соседний стол, поставив ноги на кривые колесики все еще валявшегося на полу кресла.

— Именно это я и делала. Сравнивала.

— И каков оказался вывод? — с неприкрытым интересом спросил Фюрст, пока без стеснения собирал пальцем последние крошки с тарелки.

— Энтони Ланг победил с разгромным счетом, — вздохнула Рене, а потом неожиданно добавила: — Он выгнал меня. Да вы и сами слышали.

— И? — Фюрст развернулся, чтобы с любопытством уставиться на неё. — Что решили с этим делать, доктор Роше?

— Ну, я отправила заявления во все больницы. Буду надеяться, что кто-нибудь найдет для меня местечко. А пока вернусь в Квебек…

Она осеклась, когда увидела неожиданно нахмурившиеся рыжие брови и сердитый взгляд.

— Внучка великого Максимильена Роше, ученица самого Чарльза Хэмилтона сдалась после первой же осечки? — прохладно проговорил Фюрст. — Где же знаменитая семейная гордость?

— Я — не мое имя, — раздраженно отозвалась Рене. — Семья не имеет никакого отношения к моим поступкам, решениям и взглядам на жизнь! Равно как и мой бывший учитель. Это мои достижения или провалы, и только я решаю…

Неожиданно громкий смех оборвал пламенную речь о независимости. Запрокинув голову, Алан Фюрст заходился в искреннем хохоте, отчего рассыпал вокруг еще остававшиеся на тарелке крошки, и совершенно не замечал направленного на него недоуменного взгляда. А Рене не понимала, что происходит. Наконец, немного успокоившись, глава анестезиологии вытер тыльной стороной ладони заслезившиеся глаза и, по-прежнему посмеиваясь, пробормотал.

— Господи, не думал, что снова это услышу, — он еще раз фыркнул, а потом постарался договорить. — Ну, надо же. Слово в слово, даже интонация та же.

— Я не понимаю, — напомнила о своем присутствии Рене.

Фюрст отставил опустевшее блюдо, скрестил на груди руки и вытянул длинные ноги с острыми коленками, что торчали даже сквозь широкие хирургические штаны. Затем он почему-то мечтательно улыбнулся.

— Есть у меня один знакомый, который давным-давно произнес точно такую же речь. Даже удивительно, насколько вы похожи и при том совершенно разные.