Ирина Лобановская - Злейший друг
Неожиданно раздался дикий вопль:
— Русс, спаси меня! Спаси! У меня дети!
Весь черный, в копоти от огня, здорово обожженный немец чудом вырвался из пламени и, барахтаясь в снегу, очевидно пытаясь притупить боль от ожогов, умоляюще протягивал к разведчикам худые грязные руки.
— Ишь, и по-русски наловчился! — недоброжелательно пробурчал Леднев. — Гад, сволочь! Дети у него, видали? А у нас что, нету детей?
От души выматюгался.
Пленный по-прежнему барахтался в снегу и кричал, поднимая вверх руки. Показывал на пальцах — четверо! Четверо детей…
— Все мы люди на этой земле, — печально сказал один из разведчиков. — Несчастные и подневольные…
Георгий шагнул к немцу и рывком поднял его со снега.
— Идти можешь?
Немец исступленно схватился за него.
— Могу, могу! Русс солдат, спаси меня, я погибаю!
Леднев осмотрел немца — ожоги были не так уж страшны. В дырах комбинезона зияло голое покрасневшее тело, но волдырей, кажется, незаметно.
— Тут недалеко, — пробурчал Георгий. — Топай, если жить хочешь, отец четверых детей!
— Спасибо, спасибо! — лепетал немец. Леднев подобрал валявшуюся на снегу чью-то телогрейку и набросил ее на плечи немца.
— Потерпи! — уже почти миролюбиво сказал он. — А если что, держись за меня. Доведу!
— Спасибо, спасибо! — лепетал немец. По его щекам катились мелкие слезы.
— Цепляйся крепче! — посоветовал Георгий. — Скоро придем. Там врачи. И поесть тебе дадут, горемычный… Ожоги не тяжелые, обморозиться не успел, ранений нет… Тощий, как все вы сейчас под Сталинградом. Да ничего, поправишься, это дело наживное. Кончится война — вернешься к своим детям. Меня Георгием зовут. Пятого ребенка родишь и назовешь в честь меня Жоркой. Германии очень нужны теперь люди. Чтобы строить новую страну. Пусть будет среди них и один Георгий. Ладно?
Немец услужливо, суетливо кивал. Хотя вряд ли понимал все, о чем толковал ему Леднев.
Он отличался по службе. И приводить «языков» навострился здорово.
Об этом Георгий Семенович тоже рассказывал дочкам, умалчивая о многом.
Многие искренне удивлялись его неизменному везению, но дело заключалось вовсе не в одной простой и верной госпоже удаче. Георгию безумно хотелось отличиться, проявить себя. Вверх, непременно вверх любой ценой! Он должен заявить о себе сам, в полный голос, выпрямиться во весь рост. Он обязан показать себя во всей своей красе, со всеми своими доблестями и умениями, способностями и опытом. Обязан!.. И во что бы то ни стало добьется этого.
Однажды хорошенько обмозговав ситуацию, Георгий понял, что вылавливать каждый раз «языка», да еще ценного, обладающего уникальной информацией, попросту невозможно. Не хватит на долю Леднева такого количества «языков». И несмотря на то, что армия Гитлера здорово обессилена, прямо обескровлена, она еще не сломлена до конца и способна сражаться дальше. Значит, Георгия вполне могут пристрелить или взять в плен. И тогда…
Нет, думать о подобном варианте вовсе не хотелось. Однако он обязан был думать о нем и предусматривать подобный расклад, чтобы не угодить в капкан. Жорка размышлял напряженно, несколько дней. И неожиданная мысль пришла ему в голову… Хитрая идейка поразила его самого. Теперь требовалось ее осуществить.
— Так, значит, это она… — Гость напряженно вглядывался в фотографию. — Вы, отец Димитрий, меня пока больше ни о чем не спрашивайте. Не моя это тайна, и я случайно на нее набрел. Вы, конечно, читаете только православную литературу и кино не интересуетесь… Живете в глуши. Себя самого словно сослали.
Батюшка улыбнулся. Внимательно глянул на незнакомца. Кино?… Нет, не вспоминается. А глаза у москвича прямо безумные. Что же у него произошло?
— У вас, как и у многих, неправильное, искаженное представление о Церкви и ее служителях. Почему сослали? У меня квартира в областном городе. Умру — государству достанется, а ни продавать, ни сдавать ее не хочу. Зато всегда есть где остановиться в центре, когда там бываю по своим делам. Но жить в городе не собираюсь — здесь привольнее дышится. А в квартире у меня охрана — маленькая собачка.
— Собачка? — изумился приезжий. — А кто же ее кормит? Гуляет с ней?
Батюшка опять улыбнулся:
— Да это замок такой — называется «собачка». А насчет Церкви… Все ее беды связаны, в конце концов, с тем, что тайны веры становятся отвлеченными, а не живыми, насущными вопросами, решающими нашу судьбу. Поэтому мы теряем глубину веры. Человек обычно изогнут, как лук, и христианство открывает людям, как выправить эту кривизну и попасть в цель. История определяется тремя волями — Божьей, бесовской и человеческой. Первая — всемогущая и благая, сама себе положившая пределом человеческую свободу. Сказал Господь: «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете». Ум связан узами неведения, заблуждений, суеверий, недоумений, он бьется, но выбиться из них не в силах. Без Господа это невозможно. Волю вяжут страсти и не дают ей простора действовать. Но снова — если прилепишься к Господу, Он даст Самсонову силу и расторгнет все вяжущие узы неправды. Сердце терзают постоянные тревоги и отдыха ему не дают, но прилепись к Господу, и Он успокоит, и будешь все вокруг видеть светлым. Так говорил Феофан Затворник. Вторая воля — злая и не всемогущая, но может действовать в мире, поработив обманом или насилием волю человеческую. А человек — маятник, он колеблется между Божьей, призывающей, и бесовской, соблазняющей. История определяется вроде бы человеческим решением, но на самом деле тем, насколько воля человека приобщилась к Божьей или к бесовской. Но в каждом из нас все равно живет и действует живой образ Божий, даже схороненный. Доказательство простое: к кому мы обращаемся в минуты горя?
— К матери, — сказал гость.
— Верно. Но еще в минуты опасности и беды мы просим Бога избавить и помочь, помочь и избавить… Хотя не желаем пострадать, как Господь.
— Просим… — криво усмехнулся незнакомец. — Да, просим… Это вы хорошо сказали: «Господи, дай мне смелость изменить то, что я могу изменить, силу принять то, что я изменить не могу, и мудрость отличить одно от другого». Я запомню. Но что получаем взамен? Что дает нам Христос в ответ на наши бесконечные просьбы и моления?
Низко висящая луна словно побледнела от холода. Гость глянул на нее и задумался о чем-то своем.
— Феофан Затворник говорил, что, когда у человека нужда или боль и никто ему не может помочь, значит, Бог знает, что он не созрел для того, чтобы принять эту помощь. Если бы счастье и благополучие были немедленной наградой за добро, оно как нравственная категория моментально бы обесценилось. Превратилось бы в чистый расчет. Лишь те, кто не знает, что такое добро, требуют за него платы. В этом мире есть только одно, перед чем следует пасть на колени, — доброта. А она рождается в человеке, когда он способен устоять против несправедливости, неправды, страдания и все равно не отречься от того, что ему кажется — или объективно является — добром. Хотя доброта — не библейское слово. Там всегда — добротолюбие. Когда я говорю о добре, почему-то часто вспоминаю известного всем почтальона Печкина. Он объявляет, что был вредным, потому что не имел велосипеда, а теперь велосипед у него появился, и почтальон срочно начинает добреть.
