Договор на одну ночь (СИ) - Мария Анатольевна Акулова
Достает из чехла кольцо, захлопнув, отдает одной из моих тетушек, а меня без спросу берет за руку. Поднимает ее на уровень груди и надевает перстень на безымянный палец.
Это уже не наша традиция, но все воспринимают ее однозначно-положительно.
Тейе Димитрий кричит:
– София, празднуем! Быстро организуй арравонас (прим. автора: греческое помолвочное застолье)!
Вокруг начинается суета. Георгиос смотрит по сторонам, улыбаясь, а потом, качнувшись, приближается своим лицом к моему.
Он не пытается меня поцеловать. Это не оценили бы. Жора сильно сжимает мои пальцы в своих и заставляет сделать шаг навстречу.
– Взяла, видишь? И замуж тоже выйдешь. Ты теперь моя невеста, Еленика. Как я и обещал. Больше никаких коротких платьев. Вечеринок. Подружек твоих блядских. О пении тоже забудь. В глаза чтобы даже не смотрела никому. На мою невесту мужики слюни пускать не будут. Мы у твоего дядьки за большие деньги чистоту выторговали. Я выторговал. А ты готовься.
Глава 19
Лена
Я не посмела закатить истерику прилюдно, но это не отменяет факта, что вокруг меня развернулось самое настоящее предательство.
Я не мешала дяде и родственникам Георгиоса разыгрывать счастливую греческую сценку. Включилась выдрессированная с детства привычка держать эмоции в себе.
Но уже вечером, когда дядя поднялся в свой кабинет, чтобы отпраздновать эту жизнь и её небывало успешный день, я следую за ним.
В ушах стоит радостный гул. Эмоционально я абсолютно сбита с толку. В голове хаос из вопросов.
Когда я захожу, дядя улыбается и разговаривает о чем-то сам с собой на греческом, смотря вдаль мимо книжного стеллажа. Поворачивает голову ко мне и улыбка гаснет. Взгляд становится требовательно-недовольным.
– Мы должны поговорить, – на сей раз я не спрашиваю и не жду разрешения, но дядя не настроен.
Он отставляет рюмку с ракией и стряхивает пальцами в сторону выхода так, словно я надоедливая муха и от разговора со мной можно просто отмахнуться:
– У тебя был сложный день, Лена. Волнительный. Иди отдыхай.
Мои барабанные перепонки всё ещё разрывает фантомный шепот тетушки-Софии: «улыбайся, дочка. Улыбайся, радуйся! Дядя хорошо решил! Он заботится о тебе! Это счастливая судьба! Хорошая семья! Детки будут. Радость будет! Это лучше, чем старой девой остаться, мне поверь».
Но я не хочу деток от нелюбимого. Радости мне вашей не надо. У меня своя.
Игнорируя слова тейе Димитрия, закрываю дверь не снаружи, а изнутри. Захожу вглубь кабинета.
Дядя не предлагает присесть и даже не смотрит в мою сторону. Возвращается взглядом к книжным полкам, раздраженно поджав губы. Мужские скулы каменеют. По вискам прокатываются волны.
Он стреляет в меня коротким предупреждающим взглядом, я должна одуматься, но…
– Вы совершили ошибку, тейе Димитрий. Приняли решение без меня. Я не позволила себе заявить об этом прилюдно, но хочу, чтобы вы всё исправили. Вы знаете, что у меня другие планы. Я не выйду замуж за Георгиоса.
Произношу твердо. Кладу на стол перстень, который сняла с пальца при первой же возможности.
Где чехол с остальными драгоценностями – не знаю. Как не знаю и что за меня сторговал родной дядя и нужно ли будет это возвращать.
Физической болью по телу растекается ужасное осознание, что из меня получилась неплохая инвестиция. Родственник-добродетель взял себе сиротку, кормил её пятнадцать лет. За промахи бил. Наказывал. Приучил к тому, что каждому доброму слову она должна радоваться, как дворняга. Воле старшего – беспикословно подчиняться. А потом… Просто отдал кому-то в обмен на… Что? Должность? Земля? Деньги?
Сколько Милосы готовы дать Шамли за чистоту почти-гречанки?
Дядя Димитрий опускает тяжелый взгляд на свой стол и долго смотрит на кольцо. Потом на меня. Давит волю. Уже открыто, без лицемерных улыбок.
– Выйдешь.
Получив односложный ужасный ответ, взрываюсь изнутри. И сама не знаю, зачем оставляла шанс для "ошибки". Это же явно не она. От вопиющей несправедливости меня трясет и на глазах выступают слезы. Кожа до сих пор раздражена непрошенными и не разрешенными прикосновениями посторонних мне людей. Каждый считал своим долгом меня обнять, поцеловать. Погладить. Похвалить. Поздравить.
А я чувствовала себя племенной кобылой. Зубы не смотрели, но это ничего. Ещё будет время.
Вздыхаю, через боль расправляя легкие и на силе воли не уводя взгляд.
– Я пришла к вам и сказала, что хочу поступить. Вы знаете, что я уеду. Вам может это не нравиться. Вы в праве не одобрять мой выбор, тейе, но я его сделала. Я буду учиться, а не замуж идти за человека, который мне даже не нравится. Вы меня не спросили. Вы меня не выслушали. Вы понимаете, что дочку своего родного брата…
– Ану шиш! – По кабинету разносится низкий грубый приказ. Я уверена, все обитатели Кали Нихта прижали уши по своим углам, но вслушиваются. Невзирая на визуальную радость и гармонию, никто из семейства Шамли не обманывается. Все в курсе, что меня принуждают.
– Братом меня не шантажируй, хамка.
Оскорбление – это самое незначительное, что сегодня со мной приключилось. Я даже оправдать дядю могу: он выпил (это чувствуется), и он счастлив такому развитию событий. Но мне все равно как будто сердце вспороли. Из него кровавым потоком хлещет обида.
– Ишь ты, нашлась... Будет мне рассказывать, как я кому должен в глаза смотреть? А ты как в глаза-то смотреть собираешься? Приходишь ко мне, чушь несешь. Поступать она будет! На певицу! Ты думаешь, этой новости хотя бы один приличный человек порадовался бы?!
Дядя отставляет недопитую рюмку. Жидкость расплескивается по столу.
Он и сам тоже встает. Упирается кулаками в стол и нависает. Пространства сразу становится мало. По телу бегает дрожь.
Я с детства привыкла отступать и сдаваться. Подчиняться. Принимать. Но у всего есть пределы и границы. Этого я принять не могу.
А он давит. Давит-давит-давит взглядом, в котором я по-крупицам так тщательно собирала любовь.
– Я на смертном одре своей матери, Еленика, твоей бабушки, если ты забыла, пообещал, что не брошу тебя и воспитаю человеком. Она хотела, чтобы её внучка прожила жизнь добропорядочной гречанки. До-бро-по-ря-доч-ной. Гречанки, Лена. Услышала? А не цулы (прим. автора: грубое греческое обозначение шлюхи).
В первый раз, когда дядя назвал меня так, это разбило сердце. Теперь сердце разбито куда более страшными вещами.
– Это не ваше дело, цулой я стану или не цулой.
–
