Ева Модиньяни - Джулия
– Но как ты можешь его оправдывать, он же врач!
– Врачи тоже люди, – с горечью заметил Гермес и встал с постели.
Да, медицина – всего лишь профессия, ею, как любым другим делом, занимаются плохие и хорошие, умные и дураки, добрые и злые. Вспомнив своих коллег – Моралиста, Скромника, Нахала, Молчуна, Циника, Завистника – как он называл их про себя, – он подумал, что ничто человеческое им не чуждо, а значит, они способны не только на любовь и милосердие, но и на ненависть.
Гермес надел махровый халат и направился к двери.
– Ты куда? – спросила Джулия. – Решил меня бросить?
– Есть хочется, – улыбнулся он. – Скоро вернусь с добычей. А может, составишь мне компанию и отправишься со мной в кухню на разведку?
Служанка Эрсилия деликатно удалилась перед приходом Джулии, поэтому они сами приготовили себе ужин. Потом, прихватив с собой вазу с фруктами, они перебрались в гостиную и расположились на диване. Настало время поговорить о том, что волновало обоих, но о чем ни Гермес, ни Джулия до сих пор не решались заговорить.
Гермес протянул руку и нежно прикоснулся к ее прооперированной груди. Джулия поспешно отодвинулась на край дивана. После операции с ней что-то произошло, она стала панически бояться прикосновений к больному месту. Это был не только защитный рефлекс, но какой-то особый, почти священный страх, который она сама не могла толком объяснить.
Конечно, думала она, основная функция женской груди – кормление ребенка, но есть и другая не менее важная – сексуальная. Женщина с изуродованной или полностью ампутированной грудью не может любить и быть любима, а значит, становится неполноценной. Эти мрачные мысли не отпускали ее после операции, они превратились в навязчивую идею. Пока надо было менять повязки и обрабатывать шов, она покорно ложилась на кушетку в процедурном кабинете и разрешала Гермесу делать все, что положено. Но беспрекословное подчинение Гермесу-врачу не распространялось на Гермеса-мужчину, и, когда она оставалась с ним вдвоем в спальне, ее охватывали страх, смущение, отчаяние.
Возможно, если бы все обошлось одним только хирургическим вмешательством, она смирилась бы с небольшой деформацией груди и со временем перестала бы ее замечать, но назначенный Гермесом курс радиотерапии напоминал ей, что болезнь осталась и живет в ее теле. Как это ни парадоксально звучит, но мысли о болезни, которая могла закончиться для нее смертью, заставляли особенно остро чувствовать радость жизни и ценить самые обычные вещи, на которые здоровый и внимания не обращает. Резкие смены ее настроения можно было сравнить с ощущениями человека, рискнувшего прокатиться на американских горках: то он поднимается вверх, то стремглав летит в пропасть.
Гермес был терпелив с ней. Общий враг, с которым каждый из них боролся по-своему, сблизил их.
Теперь Джулия часто вспоминала, с каким восторгом смотрела на девушек с пышной грудью, – они казались ей воплощением женственности. Когда сестра Изабелла раздевалась перед сном, Джулия сравнивала ее полные налитые груди с едва заметными бугорками под своей ночной рубашкой и безнадежно вздыхала. «Ничего не поделаешь, дорогая сестричка, – говорила Изабелла и двумя руками приподнимала тяжелые груди, словно прикидывала их вес. – Ты слишком худосочна. Такого богатства у тебя никогда не будет, даже не мечтай, хотя, скажу тебе честно, грудь – это главное в женщине».
Конечно, Изабелла была права, большой груди у нее никогда не будет, но Джулия во многом сама виновата: ходит сгорбившись, с опущенными плечами, точно хочет спрятать и без того скромный бюст.
А надо ходить, как Заира – плечи расправлены, грудь вперед… Заира… от нее пахло мускусом и свежескошенной травой, когда она наклонялась над Джулией и сладко втягивала нежными губами ее детские соски. «Вот увидишь, если я немного пососу, твоя грудь начнет расти», – обещала она своим ленивым, чуть хриплым голосом, который временами срывался от волнения.
Джулия испытывала неизъяснимое удовольствие. Потрясенная, она лежала неподвижно, боясь пошевелиться. Молочно-белая грудь Заиры нависала над ней, и Джулия, смутившись, опускала веки. Перед закрытыми глазами начинали пульсировать горячие огненные круги, расцвеченные всеми цветами радуги. Она чувствовала легкое, почти воздушное прикосновение к своему животу, чувствовала, как палец Заиры опускается все ниже, задерживается на покрытом пушком лобке и потом проникает внутрь, отчего у Джулии перехватывает дыхание. «Тебе нравится? – спрашивала Заира. – Скажи, что тебе приятно».
Джулия не могла произнести ни слова, поэтому молча кивала. Она так и лежала с закрытыми глазами, боясь, что иначе исчезнет это радужное разноцветье, которое вспыхивало и гасло перед ее внутренним взором, как звезды в дедушкиной песне. Увядающие розы на дальнем берегу моря не вызывали у нее в эту минуту щемящей нежности, потому что ее неясные детские мечты обретали реальные очертания. «У тебя будет изумительная грудь, – шептала Заира, – но не забывай ходить прямо, расправляй плечи. Когда тебе исполнится восемнадцать, как мне сейчас, твои грудки будут просто объедение!»
Они лежали на узкой кровати, зажатой между стеной и печкой, и через закрытые ставни доносился пронзительный звон цикад. «А теперь ты сделай мне то же самое», – попросила Заира, стараясь сдержать свое взволнованное дыхание. «А тебе зачем это? – удивилась Джулия. – Ведь у тебя и так уже большая грудь». – «Она станет еще красивее, неужели ты не понимаешь? Запомни: поцелуй женщины делает грудь прекрасной, а поцелуй мужчины портит ее. Никогда не позволяй мужчинам прикасаться к своей груди, поняла? Они ничего в нас не понимают».
Джулия с опаской принялась гладить соски Заиры. «Ничего ты не умеешь!» – недовольно сказала Заира и встала. Она накинула халатик, взглянула на часы и сказала Джулии: «А теперь исчезни. Скоро вернется мать, она ничего не должна знать об этом. Не забудь, это наш с тобой секрет, никому ни слова». Заира разговаривала с ней, как с несмышленышем, но Джулия видела и понимала больше, чем могло показаться на первый взгляд. Ей нравились тайные игры, в которые с ней играла Заира, но она осознавала, что совершает грех, хотя, что такое грех, толком не знала.
Гораздо позже, когда она ждала Джорджо и ее грудь начала наливаться молоком, она с ужасом и чувством стыда вспомнила давнюю историю. После родов она пыталась кормить сына, но молока у нее было мало, голодный Джорджо плакал, нетерпеливо хватал грудь, причиняя ей боль, и в конце концов она перевела его на искусственное питание. Первое время после этого грудь была твердой как камень. Казалось, она ни для чего не была пригодна – ни для материнства, ни для любви. Прошло несколько месяцев, прежде чем грудь помягчела и Джулия перестала избегать ласк Лео. Сейчас прикосновения Гермеса вызывали у нее похожее чувство.
