Живу, пока люблю - Татьяна Львовна Успенская-Ошанина
Вера начала рисовать, а когда Евгений пришёл с работы, не знала, что делать теперь. Стихи не почитаешь, потому что нет стола, за которым им с Евгением можно остаться вдвоём: в гостиной младшие сёстры делают уроки, Вася решает отцовскую задачу, на кухне сидят старшие сёстры — едят.
— Я хочу есть, — сказал Евгений.
Она пожала плечами:
— Пойди посмотри, что есть в холодильнике. Или жди, скоро придёт мать, что-нибудь сготовит.
Он вернулся через пару минут.
— В холодильнике нет ничего, кроме остатков масла.
— Хочешь, я сварю суп?
— Из чего ты сваришь суп? — спросил он.
— Сейчас посмотрю, что есть.
— Как я понимаю, нет ничего. — Он оделся и ушёл, а вернулся с макаронами, сыром, хлебом, пельменями.
Вера налила воду в кастрюлю и стала класть в неё пельмени.
— Что ты делаешь? — удивился он. — Они же превратятся в кашу!
— А как же их варят? — теперь удивилась она.
Он объяснил. И она уставилась на воду, стала дожидаться, когда закипит.
Ей нравилось стоять рядом с ним и смотреть в воду.
На другой день она решила к его приходу сварить макароны. Она честно дождалась, когда закипит вода, и высыпала половину того, что он купил.
Но макароны получились жёсткие, не проваренные.
— Что же ты ешь обычно? — спросил он.
— Не знаю, — пожала она плечами. — Что-то ем, кажется. Вот мама и Олюся суп сварят!
Она ждала его теперь и прислушивалась к лифту. И с шести вечера уже не могла ни рисовать, ни читать. А когда он приходил, ей он не доставался — родственники растаскивали его на части. С матерью говорил о физике, с братом играл в шахматы, с сёстрами «болтал за жизнь», возился с племянниками — учил их отжиматься или решать задачи. А ей доставался сонный и равнодушный.
Вместе с ростом ребёнка в её животе в ней разбухала обида. Вера пробовала подсоединяться к тому, чем он был занят в данный момент: смотрела, как он играл в шахматы, подсказывала ему ходы; подсаживалась к разговору с сёстрами, ввёртывала свои замечания… но он не реагировал, он задавал вопросы сёстрам, ни разу не воспользовался её подсказкой в шахматах, хотя она прекрасно играла и однажды даже была чемпионом семьи!
Родился мальчик — толстый, с вкусными складками, с её глазами и её задумчивостью.
Нянчились с ним все, кто был поблизости.
Евгений больше всех. Он любил пеленать Вадьку, купать, делать с ним упражнения, разговаривать. И хотя он был тут, на её территории, рядом с её сыном, ей он всё равно не принадлежал — продолжал быть частью их большой семьи. Просто теперь, если он играл в шахматы или с кем-то разговаривал, на его коленях лежал, а позже сидел Вадька.
Варя родилась ровно через год. Она совсем не походила на Вадьку: глаза у неё были от Евгения, и моторность движений от Евгения, только тельце — маленькое, худенькое — Верино.
Когда его отец выбил для себя и отдал им трёхкомнатную квартиру, она встрепенулась: теперь только ей будет принадлежать Евгений.
Прежде всего они по её желанию купили обеденный стол с табуретками. За ним — читать стихи, сидеть полночи, смотреть друг на друга.
И в первый же вечер она нажарила колбасы, заварила чай и принялась его ждать.
А он пришёл с приятелями и приволок станок с круговым прессом.
— Будем печатать запрещённую литературу, — сказал.
— Сначала купим мебель, — пробормотала она.
Неожиданно он кивнул:
— Конечно, завтра же с утра, я взял отгул.
Есть он отказался — возился со станком в своей комнате.
Жёлтыми пузырями вспотела и замёрзла колбаса, почернел и загустел чай.
Она ходила по пустой гостиной. Спали дети. Рисовать она не могла — прислушивалась к тому, что происходит в комнате Евгения, и ей казалось: она превратилась в большое спелое ухо. Но ухо не слышит — в нём, оглушая, пульсирует кровь.
Отец Евгения, как инвалид войны, имел право получить мебель без очереди, и, пока он договаривался с директором о том, что нужно прежде всего, Вера думала, как они с Евгением сейчас приедут домой и сядут вместе пить чай. Потом она выбирала тахту. Одна была складная, другая стабильная, на веки вечные. Гладила рукой шершавую ткань, и кровь стучала в глазах, заливая краснотой грязно-зелёный цвет.
Потом ехали с отцом на его «москвичонке» следом за мебельным фургоном.
Выгрузили мебель, и Евгений сразу сбежал на работу.
Между тем дом превратился в типографию.
Евгений куда-то исчезал ночами, возвращался с книжками, изданными «ИМКА-Пресс», с пачками журнала «Континент». Они читали подряд журнал за журналом, потом набирали отобранные ими тексты, потом Евгений переплетал их в книжки, потом куда-то относил или отдавал Ильке с Мишкой.
Очень много проходило через их типографию религиозной литературы. Издавали Библию, «Добротолюбие» аввы Дорофея, опыт ушедших в пустыню, юродивых, святых людей и тоже потом брошюровали, переплетали, увозили в Загорск, а монахи раздавали прихожанам.
Она читала всё подряд. Холсты пылились в углу. Посуда, оставшаяся от ужина, горой громоздилась в раковине.
Ей нравилось набирать тексты. И когда Евгений без сил валился спать, ведь ему утром на работу, продолжала набирать.
В этот период своей жизни она ощущала в себе изменения. Кто-то чужой поселился в ней и притушивал краски, раньше свечами и фонарями полыхавшие на ветру, словно насильно выводил её зрение наружу и качественно менял его: теперь она чётко видела форму и мельчайшие детали. Вместо красок отпечатывались на свободном пространстве её внутреннего мира слова, благодаря ей выбиравшиеся на свет божий, и замирали, как солдаты в строю. Они не толпились, располагались в ней по-хозяйски, утяжеляли её плоть, притягивали к земле, словно были магнитами.
Краски снова вспыхивали, когда она была свободна от работы, Евгения дома не было, а дети спали. В такой миг она — сомнамбулой — двигалась к очередному холсту и отключалась от реальности. Даже если плакал ребёнок, не слышала.
Зато часто теперь слышала работу, вершившуюся в ней: работу изменения ощущений жизни. Евгений, как пахарь, вспахал её, напоил своей кровью и своей силой, и она, как часть его, начала тоже излучать временами ту странную энергию, что так притягивала её в нём раньше. Когда-то жаждала подпасть под власть той
