Живу, пока люблю - Татьяна Львовна Успенская-Ошанина
В редкие свободные минуты дома он превращается в мишень, о которую бьются экстаз и ненависть. Дрелями врезаются в голову звуки, проскваживают голову. И он хочет возопить, как когда-то следом за Вознесенским Елена: «Тишины хочу!..»
Вознесенский пришёл к нему домой, когда отец привёз его с Востряковского кладбища, где он раскапывал Еленину могилу. Сказал, что знает — Елена шла и читала его и Евтушенковские стихи, что он пишет поэму о её гибели, и попросил рассказать ему всё о её гибели.
Евгений не понимал, что говорит ему этот человек. До него доходили отдельные торжественные слова: «случай достаточно уникальный», «яркая личность», «страшная гибель», «хочется знать подробности»…
Сейчас он обрушит на великого поэта всю свою боль и вышвырнет его вон!
Но Елена любила его…
Евгений попятился из комнаты, из дома. На улице шёл снег, хлопьями, тёплый снег Москвы.
«Почему позёр? — Голос Елены. — Это вовсе не пафос, это новый век, это время скоростей, сконцентрированных трагедий… Вознесенский уловил его, чувствует его и нас предупреждает: «Найдите выход из его трагедий!» «Неужели ты не слышишь его душу?!» — Голос Елены.
Дым — от Варвариной, от Вериной сигарет. Дым от его сигареты. Общий дым — в какофонии звуков. Дым поглощает Прошлое и топит в себе Елену.
Он не хочет домой.
У него есть койка. Есть госпитальная палата. И ничего ему больше не надо.
Почему же и сюда проникли Варвара и Вера? И кажется: даже дым плавает в палате.
Или это урок?
Повторяются картинки жизни, сосредоточивают его внимание на себе снова и снова.
Что он должен извлечь из урока?
Он давно понял, только он виноват в гибели Елены — он должен был увезти её в Москву, вопреки её сопротивлению. Он должен был сам проверить сводку погоды, а не доверять неопытному Ильке. И он виноват в том, что остался жив.
В чём ещё он виноват?
Зачем здесь, в этой палате, перед ним Вера? Хоть немного отдохнуть от неё!
Он пытается отогнать Веру, переключиться с неё на Вадьку, но нет, она вцепилась в его плоть и мозг. Она — не Прошлое, она царит и здесь. «Соизволь стать мною!» — приказывает она.
ВЕРА
1
Первое, что в своей жизни Вера увидела, — золотистый свет. Он струился сверху, рождался из голубизны. Но на пути к земле принимал в себя и изливал из себя другие цвета тоже: зелёный, фиолетовый, жёлтый.
Сколько ей лет? Год, три, семь? Главное в её жизни — свет и цвет.
В одном окне их квартиры солнце вставало, в другом заходило. Какой свет в середине дня, она не знала. Но дожидалась рассвета и вечером, во время заката спешила к окну, чтобы наполниться светом, как воздухом, как водой, как едой.
Рисовать начала с той минуты, как смогла держать карандаш и кисть. В их семье рисовала тётя Лика, но Вера видела всё совсем не так, как та. У тётки краски были чёткие: жёлтое — это жёлтое, зелёное — это зелёное… И цвет, и форма строго соединялись в законченную картину.
У Веры краски ткались из световых нитей, возникавшие цвета переплавлялись один в другой, проникали в плоть холста, пропитывали его, как растопленное масло пропитывает плоть хлеба.
Иногда в темноте она жмурилась, такие яркие и богатые цвета, такой свет жили в её голове. Они никогда не засыпали. Они ткали сны, и они ткали явь.
Совсем не то, что фиксировало обычное людское зрение, видела Вера. Не черты людских лиц, а световые блики и гаммы цветов, так же как над головами людей видела кокошники из света, у каждого свой цвет.
Мир вокруг был населён душами, жившими отдельно от их земных тел. Эти души тоже распознавались Верой в цвете и свете. Умершие, живой человек, цветок, птица, прилетавшая к её окну, — на равных. И она разговаривала одинаково и с цветком, и с человеком, и с птицей, и с душой умершего.
Читать начала с трёх лет. И смысл того, что читала, выходил вовсе не из слов, собранных из букв, а из тех картинок, которые возникали перед ней в это время.
Она не понимала размалёванных рисунков книг, они казались ей аляповатыми и ничего не решали. Читая, она в голове рисовала книжку и проживала в ней какой-то срок — это была её жизнь. Себя ощущала морем, горой, небом, каждым из героев — большим мужчиной, старухой, в ней происходили битвы, бушевали страсти.
Замечала ли она родных? Включала ли их в себя? Или себя включала ли в их жизнь? Тогда она не знала. Ей никто не был нужен. Она едва справлялась с тем, что происходило в её голове. Ей необходимо было успеть выбросить излишек этого на бумагу.
Школу прогуливала. Она прочитала больше всех ребят в её классе, вместе взятых. А математика и физика её не интересовали. Из уважения к родителям Веру переводили из класса в класс — не оставляли на второй год.
Курить начала в семь лет. Первый раз вытащила сигарету из портсигара отца, закурила, никто ничего ей не сказал.
Дым как бы припорошил краски, по-новому высветил их, и теперь рисовать она могла только тогда, когда дым этот плавал вокруг.
В жизни ей нужны были краски, кусок хлеба и сигарета.
Евгения в первый раз увидела во дворе. Могучий мужчина рядом с хрупкой фигуркой отца. Рыжий костёр волос. И чуть красноватое, с голубизной, пламя над этим костром. А тело его струилось чуть сероватым, чуть беловатым цветом тайны. Она впервые увидела другого человека. Рыжие ресницы, плачущие глаза ребёнка. А сам улыбается.
На следующий день ждала его у его подъезда. Он прошёл в подъезд с дочкой и сумкой. Поздоровался.
Стала сторожить его приходы и уходы.
От него исходила энергия, которой она никогда не чувствовала в себе. Если попадала в излучение её, начинала вибрировать, как вибрирует земля перед землетрясением. Она и была той землёй, готовой разверзнуться, разлететься вдребезги от мощного взрыва, и ей нужно было, чтобы лава, рождённая внутри земли и пробуждённая взрывом, просквозила её.
— Спаси меня! — шептала она непонятно кому.
В один из вечеров позвонила в его дверь. Его не было. Инга зазвала пить чай и весь вечер рассказывала о своей диссертации — занималась она изучением мозга.
От неё расходились жёсткие пружины коричневого цвета,
