Живу, пока люблю - Татьяна Львовна Успенская-Ошанина
Инга говорила быстро, мелко, семеня словами, и Вере хотелось остановить её, потому что слова тоже били Веру, просачивались в неё коричневым цветом, грязнили цвета в ней.
Пришёл Евгений, подсел к столу, выпил чаю. Смотрел мимо неё и жены.
— Ты любишь его? — прервала Ингу Вера в один из вечеров.
Инга споткнулась на слове:
— Почему ты спрашиваешь меня об этом?
— Потому что я хочу увести его от тебя. Ты усмехнулась. Почему? Потому что мне не удастся сделать это, так как вы любите друг друга, или потому, что тебе всё равно?
— Он тебе не дастся, как не дался мне.
— Что это значит? Ты опять усмехаешься?
— Он не может никого любить.
— От него розовый свет. От него тепло.
— Он не может любить женщину.
— Откуда же дочка? Не импотент же он!
— Нет, конечно. Он не может любить женщину, — повторила она. — Он любит детей.
— Я тебе задала вопрос, любишь ли ты его? Что же ты всё усмехаешься? Если ты не любишь его, не мешай мне.
Наступил вечер, когда они оказались с Евгением вдвоём за столом.
От одной сигареты она прикуривала другую. И дым над ней тянулся к дыму, поднимавшемуся над ним, а дым над ним тянулся к дыму, поднимавшемуся над ней. Они словно укрылись от всех шатром из дыма.
Она не умела разговаривать. А в тот вечер начала рассказывать «Игру в бисер». Говорила быстро, как совсем недавно Инга, торопясь словами, рассказывая ей о своей работе, о своих студентах, о своей усталости! И весь роман уместился в пару часов. Он совсем не странный, этот роман, он о ней…
Евгений смотрел на неё, и она видела — он слушает, но не розовый свет и не голубоватый исходил от него в тот вечер, Евгений был словно в броне, блокировавшей свет и не пропускавшей сквозь себя ничего инородного. Лишь дым его доверчиво льнул к ней.
На следующий вечер она опять пришла. За ночь она прочитала «Камо грядеши» и теперь рассказывала ему этот роман.
Она себя не узнавала. Она утеряла себя. Исчезли краски из головы ещё в тот день, когда Инга насильно вторглась в неё своей жизнью и заставила поглощать эту жизнь, не симпатичную ей, неудобную и непонятную.
Евгений слушал Веру, но в какой-то миг в глубине его взгляда мелькнула насмешка.
Читал он книги, какие она рассказывала ему, а ей просто предоставил возможность выступить на сцене, или то, как она передаёт смысл, вызывает иронию?
«Спаси меня!» — просит она неизвестно кого. И впервые в жизни ощущает злость в себе — немедленно отомстить! немедленно забить кулаками насмешку.
Паника сбила приготовленные к действию слова в угол памяти, потянула из памяти что-то такое, что может ей помочь немедленно, и из неё буквально вырвалось, как вдох:
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Всё большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от неё не приемлю,
Но люблю мою бедную землю,
Оттого, что иной не видал…
Она читала и, не отрываясь, смотрела на Евгения. Ещё первая строка — по инерции, а на второй — словно под дых его ударили, он открыл рот, как рыба на берегу, глотнул воздух. И лицо утеряло дежурную кривизну улыбки, глаза стали светлеть, от него к ней метнулся розовый цвет, и пульсацией стали заливать её волны тепла и энергии.
И снова возник над ним, вокруг него розовый свет, и снова перед ней зароились цветные души.
Он знает и Мандельштама, и Цветаеву?! Он знает Пастернака и Волошина? Он знает Евтушенко и Вознесенского?…
«Моим стихам, написанным так рано, / Что и не знала я, что я — поэт…» — читала она и вдыхала в себя его свет, утоляла сосущий голод.
Она не успела добраться до конца, его губы, помимо него, произнесли с ней вместе: «Моим стихам, как драгоценным винам / Настанет свой черёд».
Из его глаз истекал голубоватый, зеленоватый, прозрачный свет.
— Спасибо! — непонятно кому прошептала Вера.
Остаток ночи она рисовала его. Оттенки светлых цветов переплывали один в другой.
Зелень деревьев, небо, из них сотканное лицо, глаза — источники света…
Вера прибила холст над кроватью и, проснувшись, тянула из него тепло и энергию. Евгений теперь жил в её пространстве.
Он перестал приходить к отцу. И Инга перестала заходить в кухню.
Вера несла себя к Евгению, как сосуд, наполненный живой водой, шла, едва касаясь земли, боялась расплескать.
Нащупав его ахиллесову пяту, она даже не пыталась больше рассказывать ему прозу. Стихи наполняли ночь эмоциями и новыми сюжетами для её картин, возрождали жизни, уничтоженные завистью, невежеством и жестокостью людей. И Евгений был с ней. Он знал те же стихи, что она, он проживал те же искорёженные жизни поэтов, что и она.
2
Сколько длилось их застолье, их пиршество, она не помнит. Оборвалось оно, когда умер отец.
Он умер на бегу — нёс детали к собираемой им машине. Растерзанный аварией «Запорожец» подарил ему приятель на работе за многолетнюю помощь в обслуживании. «Может, пригодится», — сказал. И отец решил создать машину века. «Поставлю газовый двигатель, вы удивитесь! — хвастал он. — Как миленькая будет ездить за копейки!»
Всё свободное время проводил отец или около машины, или в лаборатории, получку от копейки до копейки тратил на необходимое для лаборатории оборудование и на детали для машины.
Он умер на бегу — от разрыва сердца.
И в день похорон Евгений сказал, что ему негде ночевать, они с женой разводятся и квартиру он оставляет жене и дочке.
Вера привела его в свою перенаселённую квартиру.
Мать в ту минуту, как отца увезли в морг, ушла на койку Вериной старшей сестры и её дочки, а свою с отцом спальню — отцовскую мастерскую отдала им.
Вера могла предложить Евгению лишь свой закуток, где стояла её кровать и где на стене уже жил Он. А рядом с портретом на вешалках висели два её платья. Рюкзак с вещами Евгения засунули под кровать.
Так началась их семейная жизнь.
Она не помнит ничего, кроме пожара. Полыхала её утроба, полыхала голова, и полыхало пространство вокруг. Блики, языки того пожара лизали потолок и его лицо, и стену с его портретом. Полыхали ступни и ладони.
Она спала, когда
