Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна
— Геннадий Петрович, не хлопочи лицом!
Или:
— Держи темп, Марьяна!
Но сцена получилась отличной, любой Голливуд позавидует. Софи Лорен сказала, что такой фильм — это гигантский шаг навстречу современным исканиям лучших мировых кинематографистов.
— Кто ищет, найдет! — подмигнул ей Кривицкий.
— А ваши костюмы! — вмешался один из гостей. — Ведь это же просто шедевр! Шедевр! Отличный дизайнер!
— Сашок, подойди! — встрепенулся Федор Андреич. — Художник Пичугин. Любите и жалуйте.
Софи протянула зардевшемуся, как девушка, Санче свою руку:
— Bravissimo! Bravo!
На прощанье принесли холодного шампанского с конфетами «А ну-ка, отними». Софи съела половинку конфеты, а другую половинку аккуратно завернула и спрятала в сумочку. Наконец распрощались. Пронин велел Кривицкому немедленно зайти к нему в кабинет. Кривицкий вернулся с такими красными щеками, как будто директор «Мосфильма» надавал ему пощечин. Но, судя по радостному, торжественному и хитрому выражению лица Федора Андреича, драки не было.
— Такие дела начинаем, товарищи, что слов просто нет! Италия — наша, а может, и Франция!
— И ничего в ней нет такого особенного, — грустно заметила Люся Полынина. — Богатая баба, вся как отлакированная. И юбка что надо, и туфли, и сумка. И кремы другие. Помада другая. Конечно, красивая. Я же не спорю. Но вот у нас во дворе была Нинка, еврейка, я с ней в одном классе училась. Похожа на нее, только еще лучше. Ей если так же глаза накрасить, так точно будет даже лучше. А замуж вышла, трое детей, муж не просыхает… Вся красота закончилась!
— Люся! — вдруг застенчиво спросил Пичугин. — А что ты сама-то все в одних ковбойках ходишь? Ты сама не знаешь, что ты тоже очень красивая. Хочешь, я тебе за ночь платье сошью?
Люся подняла на него глаза, которые вдруг так сильно и неожиданно наполнились счастливыми слезами, что тем, которые заметили это, стало слегка неловко.
— Зайдем в примерочную, я мерки сниму, — наивно предложил он. — Завтра получишь платье.
— Санча, погоди! — Руслан схватил Пичугина за рукав. — Мы же с тобой договорились в «Шашлычной» посидеть, ты мне обещал про основные направления в дизайне рассказать!
— Да мерки снять — десять минут! — отозвался Пичугин. — А дальше я твой на весь вечер!
В примерочной Люся волновалась так, что при каждом прикосновении потертого сантиметра к коже покрывалась холодным потом.
— Ну вот. Все готово. Увидимся завтра, — бодро сказал он и чмокнул ее в пылающую щеку. — Надеюсь, понравится!
И убежал, улетел, понесся к своему Руслану, которому позарез необходимы направления в современном дизайне. Ночью Пичугин не спал, а, разложив на столе в своей маленькой комнате темно-красную ткань, шил платье этой смешной и замечательно искренней Люсе Полыниной, которая так обмирает при каждом его слове и взгляде и так, наверное, ждет его ответного чувства, что хочется чем-то помочь ей, хоть платьем украсить ее незавидную жизнь.
В тот же вечер помирились и супруги Кривицкие. Федор Андреич, вернувшийся домой трезвый как стеклышко, поначалу очень сурово посмотрел на свою молодую жену, застывшую на пороге с Машенькой на руках. Но то ли смягчила его эта трогательная картина, то ли итальянцы так сильно подействовали на отзывчивое и доброе режиссерское сердце, но он подошел, погладил Машеньку по лысой головке и, когда Надежда, всхлипнув, припала к нему, не отодвинулся, а, напротив, прижал их обеих к себе.
Хрусталевы ехали к себе на Шаболовку и обсуждали планы дальнейшей жизни.
— Ты не представляешь себе, как я надеюсь, что мы заработаем на этой картине! — с чувством воскликнула Инга. — Я этого жду просто как манну небесную!
— Ты хочешь машину стиральную? — спросил он.
— Ох, я и сама не знаю! Машину стиральную очень бы хорошо, я себе на этой стирке все руки стерла, но мне так бы хотелось в отпуск поехать! С тобой, вдвоем! Закатились бы куда-нибудь в Крым, подальше, сняли бы что-нибудь на самом берегу, чтобы рядом никого, ни одной актерской или писательской физиономии, купались бы голыми ночью… Чем плохо?
— А Аську куда?
— Аську к маме.
— Но ей ведь полезно на море побыть.
Инга вдруг вспыхнула:
— Она еще, бог даст, побудет! А я с тобой девять лет никуда не отрывалась! Мне, может быть, хочется, чтобы только с тобой, чтобы никого, кроме нас…
Хрусталев искоса посмотрел на нее. Да, очень красивая. Особенно когда волнуется: глаза начинают светиться, и губы дрожат.
— Поедем, поедем, — сказал он негромко. — Как деньги получим, так сразу поедем.
Аськи дома не было, но ужин, аккуратно накрытый салфеткой, стоял на столе, и белела записка: «Я купила два эскимо и положила их в морозильник. Съешьте. Ася»
— Где она болтается так поздно? — Инга нахмурила брови.
— Давай возьмем за правило: когда она уходит куда-нибудь, особенно вечером, она нам не про эскимо пишет, а сообщает, где она и когда вернется, — резко сказал Хрусталев. — Ты должна была с самого начала так поставить: без нашего спросу ни шагу!
— Ну, ладно! Второго рожу, так и сделаем!
Она засмеялась, давая понять, что шутит, а у Хрусталева вдруг так сильно заныло в левой стороне груди, что он открыл настежь окно, закурил и принялся всматриваться в скупо освещенный, уже по-осеннему темный двор. Через сколько месяцев он появится на свет? Через шесть? Да, наверное, через шесть или даже чуть меньше. В конце февраля или в самом начале марта.
Егор Мячин не пошел к себе в общежитие, а, пересчитав деньги в кармане, отправился в «Шашлычную». В «Шашлычной», как всегда, пела бывшая хрусталевская любовница. Кажется, ее зовут Дина. Она увидела его и тревожно забегала глазами: привыкла, что раньше он приходил сюда с Хрусталевым. Потом убедилась, что Мячин один, и сразу же потеряла к нему всякий интерес. Глупо даже сравнивать себя с Хрусталевым. Таких, как он, Мячин, пруд пруди, а таких, как Хрусталев, можно по пальцам пересчитать. И женщины это чувствуют. Природа их так устроена, что они беззащитны перед Хрусталевым. Почему же он сразу не понял того, что и Марьяна — не исключение? Почему он воспользовался ее горем и нырнул к ней в постель? Да, но ведь это она сама сказала тогда, в деревне: «Иди ко мне». Мало ли что она сказала! Чего ни скажешь от одиночества! Голова его шла кругом. И фильм, который он придумал и сделал, припишут Кривицкому. Вон его уже в Италию позвали! Хотя, с другой стороны: ну и что? Позвали и позвали. Кривицкий — мастер, он и в Италии не растеряется. Обхватит Софи Лорен за талию, чмок-чмок — она и растаяла. Пойди найди другого такого Кривицкого! А сам-то он, Мячин, разве уж так много умеет? Да ничего подобного. Фильм вытащили хорошие актеры. И Будник хорош, и Руслан со своими небесными глазами и золотым чубчиком, и Хрусталева. Кроме того, конечно, Санча сделал невероятно много. Вот Санча действительно гений. Нет, надо сваливать отсюда, пока не поздно. Во-первых, эта близость к ней, эти ежедневные встречи могут просто с ума свести! А во-вторых, лучше не дожидаться того, что следующий его фильм, снятый самостоятельно, провалится с треском. Лучше заранее спрятаться от такого позора. Напрасно он тогда сдался и вернулся к работе, когда они его силой вытащили из поезда! Нужно было зубами вцепиться в полку, так вцепиться, чтобы его никакой силой не оторвали! А он смалодушничал.
Мячин допил графинчик, доел шашлык и подумал, что лучше сейчас вернуться на студию, сказать дежурному, что ему нужно подготовить утреннюю съемку, и забрать все свои вещи, которые он держал на работе. Чтобы уже завтра ни к чему не возвращаться. На «Мосфильме» почти никого не было. Проходя мимо гримерной, он услышал, что за дверью кто-то плачет и тоненько всхлипывает. Он прислушался. Всхлипывание было знакомым. Гримерша Лида прятала лицо в беленьких пальцах и плакала, не заметив, что он вошел в комнату. По пальчикам стекали потоки черных от туши слез. Он приблизился сзади и, подхватив ее за под мышки, развернул к себе. Она была горячей и мокрой от слез.
