Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна
— Значит, ребенок не от Егора Ильича! Тебе только лучше.
— Что лучше? Когда он не видит, не смотрит? Вчера я к нему прямо грудью прижалась, когда начинали массовку, и что?
— И что?
— Ничего! Он одну ее видит!
— Послушай меня: они больше не спят!
— Откуда ты знаешь?
— Да все это знают! Вот съемки закончатся, ты уж… давай…
— А что мне давать, когда он не берет?
Разговор этот только со стороны мог показаться малоосмысленным, на самом деле все обстояло иначе: Лида давно сказала себе, что Егор Ильич есть мужчина ее жизни и, пока другая какая-нибудь не подхватила его и не женила на себе, как это очень часто происходит на «Мосфильме», нужно приложить все силы, но добиться своего. То, что в отношениях между Марьяной и вторым режиссером наступили какие-то сложности, было понятно, но в чем состояли эти сложности, никто не знал. Пичугину было не так-то просто разгадать, а Мячин вдруг разом освободился от своих мальчишеских повадок, стал резким, начальственным, просто диктатор.
Вчера он, например, собрал всю группу и сообщил, что намерен сдать фильм за неделю. Посмотрев на его лицо и на глаза, налившиеся тихим бешенством, спорить не стали. За неделю так за неделю. Тем более что Пронин тоже почему-то очень торопил. Но там, «наверху», никогда не понятно: то вдруг свистопляска, то все заморожено. Никто, кстати, не знал и того, что происходит на даче Кривицких и в каком состоянии пребывает главный режиссер. Дошли слухи, что ему изменила жена, но их отвергли за полной нелепостью. Надежда Кривицкая была влюблена в Федора Андреича как кошка. Это во-первых, во-вторых, она всего три месяца назад родила ему дочку, и, наконец, произошла эта самая «измена» якобы во время недавней вечеринки у Хрусталевых, а как там кому изменить, если квартира коммунальная, комнат хрусталевских — всего две и в маленькой уже дрыхла тринадцатилетняя Аська?
Слава богу, что никто не видел всей картины жизни на даче Кривицких, поскольку картина была безотрадной: Федор Андреич пил водку с самого утра и до глубокого вечера, ясности рассудка при этом не утрачивал, а речь его стала проста и свободна. Когда робкая Надежда просила его, скажем, позавтракать «сырничком», Федор Андреич делал гримасу омерзения и, очень похоже передразнивая ее, переспрашивал:
— Сырничком? А «этим» не хочешь?
И смачно показывал кукиш. Темой их супружеских бесед стало обсуждение того, что ни одна женщина не достойна ни одного, пусть даже и совсем никудышнего мужчины.
— Есть мать, — говорил Федор Андреич, дрожащими руками наполняя стопку, — а есть, Надя, курва б..! Я думал: ты — мать…
— А я, Федя?
— Курва б..! — с пугающим восторгом, уверенно восклицал он. — Ты, Надя, такая, как все! Я-то думал…
— Но я ж ничего! Просто поговорила…
— Ты поговорила? О чем?
— Ну… О музыке…
— О музыке? — Он запрокидывал голову. — Да если бы, Наденька, я не вошел… Да он бы тебя уже за жопу схватил!
Молодая жена его начинала гулко рыдать, и на этом разговор обрывался. Не подействовало на Федора Андреича даже то, что позвонил сам директор «Мосфильма» Пронин и грозно сказал в телефон, что на следующей неделе в Москву приезжает итальянская киногруппа во главе с самой Софи Лорен и итальянские товарищи намереваются заглянуть к режиссеру Кривицкому на съемки, а еще лучше было бы показать итальянским товарищам уже смонтированный фильм и обсудить, так сказать, перспективы совместной работы. Такой вот есть план. Федор Андреич Кривицкий директора «Мосфильма» товарища Пронина выслушал, не проронив ни слова, и опять припал к бутылке.
А дальше события завертелись так, что даже у птиц, всегда очень громко кричавших в деревьях на обширной территории «Мосфильма», появилась удивленная интонация. Теперь они словно кричали друг другу: «Да что вы? Не верю! Не верю!»
— Как это случилось? Когда? Почему?
— А он что сказал? А она что сказала?
Началось с того, что в пятницу вечером на съемочной площадке, где разгорелась ругань между режиссером Мячиным и оператором Хрусталевым, не сумевшими договориться, как лучше снять танец счастливых колхозников с дачниками-горожанами, — именно в этот, самый что ни на есть острый момент появился на съемочной площадке сильно выпивший следователь Цанин с двумя неизвестными. И ругань закончилась как не бывало. Хрусталев очень сильно побледнел и даже вдруг посмотрел на свою жену каким-то детским испуганным взглядом, нисколько ему не свойственным, а Мячин напрягся и, выхватив из кармана очки, надел их, что случалось только в самых исключительных случаях.
— Творите, друзья мои, творите! — фамильярно заговорил Цанин. — А я вот подумал: пойду загляну, проведаю, как там родное искусство. И вижу, что в полном, полнейшем порядке! И так на душе стало мне хорошо… Дай, думаю…
— Мы с коллегами, — ледяным голосом произнес Хрусталев, — целый день очень напряженно работали. Сейчас время позднее, все мы устали. Хочется доснять последнюю сцену и разойтись по домам. Вы нам, мягко говоря, помешали.
— Кому это я помешал? — покрываясь малиновыми пятнами, спросил Цанин.
— Хотя бы вот мне, — пояснил Хрусталев.
Цанин зажал рукой правый бок и, брызгая слюной, взорвался вдруг так, что все оторопели:
— Тебе, сосунку, помешал, а? Тебе? Да я тебя, суку, всего насквозь вижу! Ты думаешь, кто ты? А я знаю кто! Говно ты на палочке! Трус и предатель! Ты думал, за папочку спрятался, а? Другие пошли воевать, а ты спрятался?
Инга Хрусталева подскочила к своему мужу, но было уже поздно: Хрусталев сделал шаг и изо всей силы ударил следователя по лицу:
— Пошел вон отсюда, гундосая сволочь!
Бешеного оператора оттащили Мячин, Руслан и Аркаша Сомов. Хрусталев был вне себя, его трясло.
— Тэ-э-эк… — сплевывая кровь, прошипел следователь. — Я с тобой сейчас разбираться не буду… Слишком много чести. Но ты у меня соловьем запоешь! Ух ты запоешь! Я тебе не завидую!
И, не оглядываясь, пошел прочь. Двое неизвестных поспешили за ним.
— А он ведь нам точно картину зарубит, — сказал вдруг Таридзе.
— Ну, почему ты не мог удержаться! — со смешанным чувством раздражения и страха воскликнула Инга. — Ведь он же был пьян! Что ты лезешь всегда?!
— Что значит: я «лезу»? — переспросил Хрусталев. — Люся, заканчивай без меня!
Объявили перекур. Инга вышла на лестницу, закурила.
— Уехал! Обидчивый больно! — усмехнулся вышедший следом Будник. — Заварил кашу!
— Ты, Гена, о ком? — сдержанно удивилась Инга.
— О муже твоем! Он ведь нам все зарубит!
Инга глубоко затянулась и не ответила.
— Гия! — закричал Будник, увидев, что Таридзе выходит из павильона и направляется к двери. — Гия, погоди! Поговорить нужно!
Через минуту, бледная, обсыпанная веснушками, которые, по мнению Сомова, «только украшали ее», появилась Марьяна.
— Инга, у вас нет лишней сигареты? — спросила она.
— Ну, почему же нет? — задерживая взгляд на груди и талии молодой актрисы, усмехнулась Инга. — Держите.
Марьяна вытащила из протянутой пачки сигарету, чиркнула спичкой и неумело закурила.
— Я бы вам не советовала именно сейчас начинать курить, — опять усмехнулась Инга. — Считается, что беременной женщине это не очень полезно.
Марьяна вся вспыхнула, но промолчала.
— Вы все-таки поговорите с Егором Ильичем, — язвительно улыбнулась Инга. — Может быть, он не будет от этого в восторге?
— Я не очень понимаю ваши намеки… — тихо, но со злостью ответила Марьяна. — Какое отношение имеет Егор Ильич к моему курению?
— Ах вот как! — Инга засмеялась стеклянным смехом. — Простите, не знала, что он не имеет!
— Какая вы дрянь! — тем же тихим, ненавидящим голосом выдохнула Марьяна. — Какая вы низкая дрянь!
— Я? Я низкая? А вы тогда кто? Забыли, как я вам по морде дала? Или, может быть, вы даже меня и простили за это?
— Я вас не простила, — бледнея еще больше, прошептала Марьяна. — Но я вас пыталась простить, понимаете? И я вас пыталась понять… Да, понять.
