Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна
Под куском брезента Ася хранила все, что должно было помочь ей выжить первое время: спички, карманный электрический фонарик, сухари, соль, запас питьевой воды во фляге, подаренной дедом.
Они с папой сели вдвоем в очень удобное, образованное двумя корягами кресло с ручками на левой стороне, и Ася спросила:
— Ну как? Что скажешь?
Папа ответил уважительно и даже, как показалось ей, с недоумением:
— Шикарное место! Я не ожидал.
Итак, он, единственный на всем белом свете, знал ее тайну, но в нем она не сомневалась: папа, на взгляд Аси, не имел никаких недостатков, кроме одного: он недостаточно дорожил ее красавицей мамой, у которой так долго не складывалась жизнь. Теперь он вернулся на Шаболовскую, понял свои ошибки, и завтра, как сказала ей мама, они устраивают вечеринку в честь приезда из Одессы папиного закадычного друга дяди Пети, режиссера с Одесской киностудии. Ася знала, что и от нее многое зависит в том, как пройдет эта вечеринка. Почему это зависит и от нее тоже, она не могла объяснить.
В семь часов все приглашенные уже сидели за столом, ели крошечные бутербродики, сделанные мамой: черный хлеб с килькой, желтком, каплей майонеза и веточкой петрушки, пили водку и коньяк, с нетерпением принюхиваясь к головокружительным запахам, плывущим из кухни. Вся квартира, да и не только одна их квартира, но и та, которая была напротив через лестничную клетку, и та, которая над ними, и та, которая под ними, истекали слюной от запаха папиных щей, которые он готовил по старинному русскому рецепту и уверял, что именно так варили щи при дворе Петра Первого. Кроме мамы, папы, Аси и соседки Валентины, которая даже и не в их квартире жила, а на седьмом этаже, но напросилась нахально, узнав, что в гости ждут самого Геннадия Будника, и сказала маме: «Я, Ингочка, только автограф…», на что мама, слегка приподняв свои длинные брови, сказала ей вежливо: «Да оставайся!» Итак, кроме них, за столом сидел с каким-то отрешенным лицом Егор Мячин, давнишний Асин знакомый, супруги Кривицкие, держащиеся под скатертью крепко за руки, словно они Ромео и Джульетта, Регина Марковна в немыслимом лиловом, с черными полосами поперек платье, Люся Полынина в своей неизменной клетчатой ковбоечке, с оттопыренными ушами, бледная и такая несчастная, что Асе вдруг стало жалко ее, Геннадий Будник, готовый шутить и острить до тех пор, пока самому не наскучит, Аркадий Сомов, тоже очень забавный человек, всегда, как говорила мама, «голодный, как собака с волчьим аппетитом». Последним пришел художник по костюмам Пичугин и привел с собой молодого артиста Руслана, который завороженно смотрел ему в рот, но одет был как-то странно: поверх обыкновенной белой футболки на крепкую шею Руслана был намотан темно-розовый шарф с черными пятнами, похожими на кляксы.
Папа внес наконец огромную супницу, которая дымилась даже сквозь крышку.
— Ну, сколько же ждать его, черта лохматого! — сказал грубо папа. — Уж я бы на Северный полюс доехал!
— А девушки-попутчицы? — добродушно засмеялся Кривицкий, притиснув свое колено к колену жены так плотно, что она залилась малиновой краской, хотя дело происходило под скатертью. — Ты Петьку забыл? Небось уж какую по счету «подвозит»!
Раздался нетерпеливый звонок в дверь, папа бросился открывать, и на пороге с огромной корзиной фруктов и целой связкой бутылок, радостный, загорелый, высокий, с глазами такими яркими, словно в них только что развели синьку для белья, вырос дядя Петя, которого Ася не видела года четыре и успела слегка забыть, но тут же немедленно вспомнила. Начали знакомиться, хлопать друг друга по плечам, звонко целоваться, суетиться, двигать стульями, искать дяде Пете салфетку и вилку, и только через пять, а то и больше, минут уселись за стол, и мама, грациозно выгнув худощавую руку, принялась разливать щи по тарелкам. Щи были просто божественными. Первой это произнесла Регина Марковна, которая, едва дотронувшись до огненно-горячей ложки малиновыми губами, закатила зрачки и стала стонать:
— Да! Это божественно! Витя! Божественно!
Слово моментально влипло в сознание остальных, как оса, влетевшая с размаху в вазочку с густым вареньем, и начало барахтаться в жадных ртах гостей, не в силах даже выговориться до конца.
— Божжжеств… Божж… Это ж надо! А где ты грибы-то нашел? Ведь божжжеств… енна… Блин! Я такого не ел…
Тут же пошли тосты. Пили за великого повара Виктора Хрусталева и его верную помощницу в этом искусстве Ингу, пили за режиссера Федора Кривицкого, стойкого поборника трезвости и хранителя домашнего очага, пили за неутомимую Регину Марковну, взвалившую на плечи лошадиную долю забот по фильму и все-таки находящую время следить за собой, одеваться не хуже чем в этом чертовом, всем поперек горла вставшем Голливуде, пили за талантливую Люсю Полынину, которая так сняла бюст загаженного птицами Ленина на закате, что Ленин глядит как живой и бессмертный, пили за Аркашу Сомова и всех его детей ото всех браков, за художника Пичугина, давно опередившего Ив Сен-Лорана, и, наконец, выпили даже за самую умную на свете семиклассницу Асю, которая вскоре будет знать английский язык лучше, чем его знает сама английская королева.
Вечеринка разгоралась подобно пионерскому костру, в который то и дело подбрасывают сухой хворост и подливают бензина. Когда веселье достигло той высоты, которую достигают искры от этого костра, гаснущие высоко в поднебесье, дядя Петя с кудрявым чубом, упавшим на его высокий, блестящий от пота загорелый лоб, взял папину гитару и начал петь старинные русские романсы. У Регины Марковны покатились слезы, а мама закусила губу, как делала всегда, когда начинала волноваться. Когда дядя Петя пропел: «Нет, не тебя так пылко я люблю-ю-ю…», Ася заметила, что мама быстро посмотрела на папу, и папа отвел глаза. В двенадцать ее отправили спать в маленькую комнату, а веселье продолжилось.
Приехавший издалека режиссер Петр заметил, что Надя Кривицкая, слегка захмелевшая, с любопытством смотрит на то, как он перебирает струны гитары, и спросил у нее низким басом:
— А вы, дорогая, поете? Играете?
— Куда мне! — И Надя смущенно потупилась. — Я врач-венеролог. Пока не работаю. Недавно совсем родила… У нас девочка…
Петр решил не углубляться в специфику медицинского образования этой ладной, с высокой прической и пухлыми, вкусными губами молодой женщины, которая при каждой, даже самой маленькой улыбке показывала такие чудесные ямочки, что ее сразу хотелось расцеловать. Вместо этого он взял ее руку своей раскаленной рукой и тихо спросил:
— Хотите, я вас научу? На гитаре?
— Ах, очень хочу!
— Ну, пойдемте на лестницу! А то очень шумно…
Они вышли на прокуренную лестничную площадку и уселись на широкий подоконник.
— Гитара, скажу вам, она ведь как женщина. С ней нужно быть нежным и страстным. Ее нужно очень любить. Ну, как женщину… А то ничего никогда не получится…
— Да что вы! — воскликнула Надя Кривицкая. — А я думала: слух нужен, голос красивый…
— Э, бросьте! Вот вы ведь любите вашего мужа?
— Конечно, люблю.
— А за что? Разберитесь. Ведь Федор Андреич не очень красив? Он полный, обрюзгший, глаза небольшие. А вы его любите. В чем тут секрет?
— Не знаю. — Она опустила ресницы.
— А я вам скажу. Вы к нему приближаетесь, и в вас отзывается, верно? Внутри. И это любовь. Точно так же с гитарой. Вот дайте мне руку…
Он взял ее руку, но продолжить музыкального образования Нади Кривицкой не успел: разъяренный, с остановившимся взглядом и съехавшим набок галстуком в дверях хрусталевской квартиры стоял народный артист Советского Союза, лауреат Сталинской премии Федор Андреич, и гневная пена, вскипевшая в углу его рта, напомнила приезжему одесситу гребень черноморской волны.
— Надежда! Бери свою сумку, поехали!
— Но, Феденька, мы только начали с Петей… — сказала Надежда весьма опрометчиво.
— Ах, вы только начали?! — взревел Кривицкий. — Ну, знаешь! А я уже кончил! Пошли!
Обиженная и недоумевающая Надежда подчинилась, и супруги, глядя в разные стороны, вошли в освещенную кабинку лифта, и он поплыл вниз. После их ухода гости еще съели по куску торта «Наполеон», и веселье как-то само собой начало затихать, тем более что главного весельчака Геннадия Будника уже не было за столом: предприимчивая соседка Валентина увела его к себе показать альбом с видами Кавказа. Валентина очень увлекалась фотографией. После ухода гостей Хрусталевы сгребли всю грязную посуду в таз и потащили его на кухню. Инга принялась мыть тарелки и рюмки, а Хрусталев вытирал их белым кухонным полотенцем с вышитым в углу петухом: Инге, которая в прошлом году ездила в Киев (снимали рекламу украинской кухни), подарили поклонницы. Разговор их был простым и односложным:
