Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна
— Попытка — не пытка. Хотя… Вы что-то уж слишком и часто «пытаетесь». Пытаетесь поменять одного любовника на другого, пытаетесь стать актрисой, пытаетесь понять меня… Оставьте ваши попытки!
— А вы не учите меня! — не выдержала Марьяна и закашлялась. — Вы знаете, почему вам не везет?
— А вам везет?
— Да. Потому что меня любят.
— Хотя ваша жизнь и доказывает обратное! — засмеялась Инга и раздавила сигарету в полной окурков железной пепельнице. — Ну и ну! Какая, однако же, самоуверенность!
Глава 18
К концу сентября фильм закончили, и Пронин одобрил первый пробный монтаж.
— А что? С огоньком! Итальянцам понравится! Нам с ними, похоже, придется работать. Такие теперь времена… Непонятные.
Итальянцы почему-то задержались в Италии и прилетели тогда, когда фильм был уже закончен. Однако Пронин предупредил Регину Марковну, чтобы во время их визита на студию еще раз разыграли какую-нибудь особенно выигрышную сцену из «Девушки и бригадира».
— Вот эту вот, с танцами. Лучше всего.
— А как же без Федора?
Пронин развел руками, лоб его быстро побагровел.
— Живым или мертвым, но чтобы был тут!
В восемь часов утра служебная мосфильмовская «Победа» подкатила к дому Кривицкого. На террасе Надя с расстроенным лицом и запавшими глазами кормила Машу из бутылочки. День был светлым, солнечным, по-летнему теплым, паутина блестела на еловых лапах.
— Где он? — с порога спросила Регина.
— Где-где? У себя.
Федор Андреич был в кабинете, и по его остекленевшим глазам Регина Марковна поняла, что лауреат Сталинской премии смертельно пьян.
— Так. Быстро вставай, одевайся, машина нас ждет. Уезжаем.
— Куда нам спешить? — философически заметил Кривицкий. — «Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою она…» Нет, я перепутал. Давай я сначала: «Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…» Ты слышишь, Регина? Луна невидимкою!
— Какая луна? — застонала Регина. — На улице утро, тебя ждут на студии!
— Зачем я им нужен? — искренно удивился Федор Андреич.
— Ты всем нужен, Федя! И там тоже нужен!
— А ей я не нужен. Она… «невидимкою»… Короче, она изменила мне с Петькой!
— Да я же была там! — взревела Регина. — Она тебе, Феденька, не изменяла! Она с ним училась играть на гитаре!
— Ну да. Не успела. Я вышел. Пресек. Ведь я-то как думал? «Вокруг все гуляют! Все бабы! И пусть! Зато моя Надя — другая!» А знаешь ли ты анекдот про гулен? Сейчас я тебе расскажу, ты послушай. Собрал Господь Бог у себя в раю всех женщин и говорит им: «Каждая из вас должна сказать мне правду. Вам за это ничего не будет, не бойтесь. Сделайте шаг вперед те, которые изменяли своим мужьям». И все сразу сделали, кроме одной. А Господь Бог нахмурился и говорит: «А эта глухая и тощая, слева, — она уже и вторым ухом не слышит?»
Кривицкий засмеялся.
— Федя! — с отчаянием сказала Регина Марковна. — Я отлично знаю, на что ты намекаешь! Да! Несколько раз я изменила своему мужу с тобой, Феденька! Но это была большая человеческая любовь! Это были, Федя, очень высокие отношения! И я ни разу об этом не пожалела!
Регина Марковна достала из сумочки носовой платок и взволнованно высморкалась. Потом опомнилась: минуты текли незаметно, а они все еще торчали здесь, на даче, в то время как на «Мосфильм» с минуту на минуту должны прибыть итальянцы.
— Костюм у тебя самый лучший — какой? — Она распахнула вместительный шкаф. — Вот этот?
Губы режиссера от обиды сложились сердечком.
— И вовсе не этот. Они тут все лучшие.
В дверь просунулась Надежда:
— Может, сырничков поедите на дорожку?
Кривицкий театрально рухнул на диван:
— И это вся жизнь! Одни только «сырнички, сырнички…» При этом она изменила мне с Петей!
— Надя, — деловито сказала Регина Марковна, — сырничков нам с собой заверни. Я сама сегодня маковой росинки… Вылетела из дома, как очумелая, даже не помню, что на мне надето… Сейчас до машины его доведем, и пусть там поспит. Откачаем!
Через час Федор Андреич уже сидел в гримерке перед зеркалом, и Лида с Женей колдовали над ним, находясь под строгим присмотром Регины Марковны.
— Картошку сырую ему на лицо, — негромко говорила Женя. — И льдом оботри.
— Рубашечку, Федор Андреич, сымайте, — певуче уговаривала Лида. — Рубашечку сымем, штанишки приспустим, расслабимся… Я вам массажик сейчас…
И впилась пухлыми пальчиками с ярко-красными ногтями в обмякшее тело режиссера. Кривицкий закрыл глаза.
— Лимон ему выжали? В чай-то?
— А как же! Чайку вот, с лимончиком, Федор Андреич… Таблеточку… Вот! Ну? Уже полегчало?
Кривицкий безвольно помотал головой. Скупая мужская слеза быстро скатилась по его покрытому сырыми картофельными дольками лицу.
Итальянцы в составе четырех человек приехали после обеда. Любопытные сотрудники «Мосфильма» высыпали из своих павильонов и кабинетов, столпились у лифта, оставили в тарелках недоеденное, а в чашках и стаканах недопитое и теперь приветствовали заграничных товарищей с той простодушной радостью, с которой дореволюционные крестьяне, нарядные и трезвые, приветствовали своего барина, приехавшего из столицы. Самое сильное восхищение — как у мужчин, так и у женщин — вызвала неподражаемая Софи Лорен. Она была в черной, обтягивающей ее высокую грудь и удивительно тонкую талию кофточке и белой, с узкой золотой полоской по подолу юбке. Темно-серые, с поволокой глаза ее заглядывали прямо в душу. В павильоне Кривицкого при ее появлении на секунду повисло молчание, но тут же оно взорвалось аплодисментами. Софи быстро и небрежно захлопала в ответ, ослепляя всех собравшихся яркой, как солнце, улыбкой. Геннадий Будник припал к ее унизанной кольцами руке:
— Sono felice, Sofia! [1]
— Но ancho! [2] — ответила Софи Лорен.
Внезапное появление режиссера Кривицкого помешало этим двоим до конца выразить свои чувства. Здоровый, красивый, похрустывающий белоснежной рубашкой, молодой и сильный, как олень, ворвался Кривицкий, раскинул объятья:
— Софи, дорогая моя! — крепко расцеловав итальянскую актрису, воскликнул Кривицкий. — Ну, как добралась?
Растерянная переводчица начала было переводить, но Федор Андреич замахал на нее обеими руками:
— Без вас разберемся! Мы старые приятели! Ну, как дела, Соня? Te amo, ей-богу!
Софи Лорен оглянулась на своих спутников. Те, судя по всему, полностью попали под обаяние Федора Андреича и только смеялись и щурились.
— А как вас тут кормят? — не унимался режиссер. — Ходили в «Арагви»?
Переводчица не утерпела и вопрос про «Арагви» все-таки перевела. Софи засмеялась и подняла кверху большой палец.
— Сейчас вам представлю своих. Ты, Соня, смотри, какие актрисы! Марьяна Пичугина. Ну? Хороша?
Софи Лорен поцеловалась с Марьяной. Кривицкий тут же подвел к ней слегка побледневшую Ингу.
— А это звезда, так сказать, отечественного кинематографа! Инга Хрусталева. Она тоже занята в моем фильме. Где фотограф-то у нас? Куда он подевался?
Подскочил, тряся львиной гривой, фотограф.
— Маркуша, давай сперва женщин! — распорядился Федор Андреич. — Софи в середине!
Три красавицы, лучезарно улыбаясь, обхватили друг друга за талии, прижались щеками. Вокруг все захлопали.
— Теперь меня с Соней! — потребовал Кривицкий.
— Нет, Соню со мной! — вмешался Будник. — Софи! Sono Marcello Mastroianni Russo! [3]
Вдоволь нафотографировавшись и нацеловавшись, гости попросили разрешения хотя бы полчаса посидеть на съемках.
— Рабочий момент очень им интересен! — фальшиво улыбаясь, сообщила переводчица. — Хотят, чтобы вы опытом поделились.
— Егор! — громовым голосом приказал Федор Андреич. — Давай танцевальную сцену!
Выкатили пруд с лебедями и кувшинками, мостик через ручей, добротный крестьянский дом, похожий на торт, — пряничный, с сахарными окошками, в который злая ведьма из немецкой сказки заманила Ганса и Гретель, — мужская массовка из балета (белые шелковые рубашки с закатанными рукавами, темно-зеленые, под цвет листьев, шаровары!) расположилась слева от пруда, женская (белые блузки, темно-красные юбки, черные чулки!) — справа. На мостик вышли Инга, Марьяна и Будник. Инга протянула руки к правой массовке, Марьяна — к левой, а Будник к обеим, к Марьяне и Инге, и начался танец. Танцевали, перебегая с мостика на берег пруда, рвали белоснежные кувшинки, плескали друг в друга водой и смеялись. Мячину, наблюдающему со стороны, показалось, что фильм даже, может быть, и недурен. Кривицкий сначала смотрел с недоумением — сцена ставилась без него, — потом расслабился и только для виду бросал иногда отрывистые замечания:
