Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна

— Допрыгался! — хмуро сказал Хрусталев и быстро стрельнул глазами на окаменевшее лицо Марьяны. — Спасать его надо. На зоне такому не выжить.

Марьяна зажала рот ладонями и выбежала из павильона.

— Почему не выжить? — спросила зареванная и опухшая Люся. — Че? Там убивают за это?

Хрусталев не ответил. Кривицкого не было, и Регина Марковна сказала, что он в десять часов ровно пошел на прием к Пронину, с которым должен был обговорить выпуск фильма, но до сих пор почему-то из пронинского кабинета не вышел. Руслан ходил, гордо задрав голову, но подробности вчерашней истории обсуждать отказывался.

— Че ты такой гордый, Руслан? — хрипло окликнула его Люся. — Может, приврал с пьяных глаз?

Руслан усмехнулся, и эта усмешка ясно показала всем любопытным, что он ничего не приврал.

Люся побежала в гримерную, где был телефон. В гримерной сидела одна Женя и внимательно разглядывала себя в зеркале.

— Вот говорят, что нужно много воды с лимоном пить, — задумчиво сказала Женя. — Все лето пила, а морщин только прибавилось.

— А Лида где? — оглянувшись, удивилась распухшая и зареванная Полынина.

— Она больничный сегодня взяла, — заблестев глазами, прошептала Женя. — По медовому месяцу.

— Замуж, что ли, вышла? — хмуро спросила Люся.

— Ну, замуж не замуж, а вроде того, — загадочно ответила Женя. — Тебе позвонить нужно?

— Да, очень. Но это по личному делу…

— А, ясно! Уже ухожу. Звони на здоровье.

Люся лихорадочно набрала телефон Кривицких.

— Але? — ответил грудной и шелковистый голос Надежды.

— Надюха, он пидор!

— Кто, Люська? Мой… — Надежда запнулась. — Мой… Федя?

— Ты, Надя, даешь! Ты что, Федю не знаешь? Нет, Сашка Пичугин.

Судя по голосу, у Надежды отлегло от сердца.

— Люся! Я тебе как врач говорю: забудь про этого человека. Это, Люся, несчастье. Хуже этого ничего вообще нет и не бывает. По мне так лучше любой уголовник, только не это. Эти люди и сами гибнут, и других за собой в болото тянут. Нам еще в институте объяснили, что в годы становления нашей советской власти такие пидоры развращали советскую молодежь, они просачивались в комсомольские ячейки, в Красную армию, потом устраивали шпионские подразделения…

— Под… чего?

— Ну, не подразделения, конечно, это я неправильно выразилась, но, во всяком случае, это далеко не подарок.

— А лечить их можно?

— Категорически нельзя! У них, Люся, природное отвращение к женщине. Ты ему хоть Софи Лорен подложи!

— И че? Не возьмет?

— Ни за что!

— Ладно, пойду я, — всхлипнула Люся. — Дел по горло.

Никаких дел сегодня не было. Мячин вообще не явился, и где он был, никто не знал. Кривицкий так и не выходил из кабинета Пронина. Регина Марковна сняла свой черный капроновый бант, уселась в углу и занялась тем, что аккуратно наматывала бант на указательный палец правой руки, потом разматывала, сминала, потом опять наматывала. Марьяна отпросилась домой «по нездоровью».

— Ну, раз работы нет, так я тоже пойду, — решила гримерша Женя и вдруг изо всей силы хлопнула себя ладонью по лбу. — Ой! Дура безмозглая! Ведь чуть не забыла! Люська, Пичугин вчера днем сюда заехал и оставил для тебя какой-то пакет. Вот. С записочкой.

Всхлипывая, Люся развернула сверток. Красное платье с большим вырезом и колоколом стоящей юбкой переливалось в ее руках. Она побежала в уборную, заперлась в кабинке, разделась догола, чтобы ничего из ее простецкого белья не мешало, и надела его. Вышла, босая, из кабинки, подошла к зеркалу. Она не только не уступала Софи Лорен, но была намного красивей ее. Записка, приложенная к свертку, была коротенькой: «Дорогая Люся, не знаю, понравится ли тебе этот фасон. Это мое последнее изобретение. Сзади подол немного короче, чем спереди, но это очень здорово смотрится. Я буду рад, если тебе подойдет. Обнимаю. Санча». И сбоку — косыми буковками: «Никогда не сомневайся в том, что ты очень красивая».

Она разрыдалась. Хотела закурить, но не стала: это платье не должно пахнуть табаком. Господи, Боже мой! Что же теперь делать? Рыданием ему не поможешь, это точно. Она умылась холодной водой, насухо вытерла распухшее от слез лицо носовым платком. Вернулась обратно в кабинку, разделась, надела все старое, платье опять завернула, пулей вылетела на улицу, схватила такси, поехала к себе в коммуналку. Прошмыгнула в комнату, не обратив на соседок никакого внимания.

— Люська! — гаркнула одна из них, самая молодая, в шикарном шелковом халате, подаренном ей очередным кавалером, капитаном, как утверждала она, дальнего плавания. — Я борщ тут сварила! Не хочешь покушать?

— Я ела! — наврала Полынина и закрыла дверь на крючок.

Через полчаса вышла из комнаты такая, что у соседок отвисли челюсти. На ней было красное платье с большим вырезом и колоколом стоящей юбкой, туфли на шпильках, — подарок Нади Кривицкой к Новому году, ни разу до того не надетые, — волосы уложены в высокую прическу, ресницы накрашены, густые, пушистые, такие длинные, что только у кукол бывают такие, и губы как вишни. Надя Кривицкая ко Дню Восьмого марта отдала ей польский косметический набор: помада, тушь для ресниц и пудра компактная. Федя привез из Польши, но Наде цвета не подошли, она отдала и сказала:

— Разочек накрасься! Увидишь, что будет!

Теперь она накрасилась и увидела, как у соседок отвисли челюсти. Значит, все в порядке. Опять схватила такси — не в метро же мараться! — и попросила водителя:

— Пожалуйста, отвезите меня в Краснопресненское отделение милиции.

Он оглянулся и крякнул:

— Я где-то вас видел. Актриса небось?

— Почти угадали, — сказала она.

В отделении милиции было тоскливо и накурено. Все время трещал телефон.

— Вам куда, женщина? — спросили у нее.

— Где у вас тут жалобы главному начальству подают? Вот мне туда.

Милиционер в окошечке усмехнулся прокуренным ртом.

— На что жаловаться собираетесь?

— Вчера на Гоголевском бульваре задержали моего мужа. Гражданского мужа, Александра Пичугина, художника с «Мосфильма». По ложному обвинению.

— Пичугина? — Милиционер заглянул в какую-то толстую тетрадь. — Есть такой. Содержим в КПЗ.

— На каком основании?

— Сейчас проверим.

Он перевернул страницу и громко прочел: «Обвиняется в мужеложестве и попытке сексуального совращения Руслана Убыткина». Тут Люся расхохоталась так, что стены Краснопресненского отделения милиции задрожали.

— Чего? Вы с ума посходили? Да я же жена его! Мы же с ним спим! Какое еще… как его? Мужеложество?! Хватаете здорового мужика, приволакиваете его в КПЗ, держите взаперти, а нет чтобы поинтересоваться, мужеложник он или нормальный?

Милиционер нахмурился.

— Так что? Заявил же товарищ Убыткин, что лез к нему, проще сказать, развращал…

— Убыткин? Он врун! Вы такого поищите! Ему с пьяных глаз уже черти мерещатся!

— Я должен начальству доложить.

— Докладывайте! Только учтите: я отсюда никуда без своего мужа не уйду. И кстати, как ваша фамилия?

— А это зачем?

— Ну, вдруг пригодится? — с затаенной угрозой спросила Люся Полынина.

— Лейтенант Полушкин моя фамилия. Волну не гоните, сейчас разберемся.

Лейтенант Полушкин с озабоченным и хмурым лицом постучал в дверь начальника.

— Товарищ майор, разрешите?

Майор ел бутерброд с брынзой, прихлебывал что-то из чашки.

— Ну, что там?

— Баба там одна, ненормальная, скандалит в приемке. Мужика своего обратно требует. А его вчера… ну, это… По мужелоству, в общем, задержали. Артист один показания дал в письменном виде.

— А бабе чего тогда надо?

— Так она говорит, что он как все. Сожительствует с ней, короче. Все чин чином.

Майор встал, дожевывая бутерброд, остатки из чашки вылил в открытый рот, зажмурился, покрутил головой.

— Пойдем разбираться.

При виде Люси майор выпучил глаза: в таких туалетах сюда не приходят.

— Гражданка, с каким вы вопросом?