Татьяна Ковалева - С тобой навсегда
Он рассказывает немного о себе. Он приехал в Петербург несколько дней назад на съезд отоларингологов. Петер — врач-сурдолог (сурдология — наука о глухоте). Родом он из Гамбурга, но сейчас, после воссоединения Германии, живет в Лейпциге, где организует собственную клинику. Есть, конечно, немалые трудности, особенно финансовые, но это ничего. Главное, дело движется… А сегодня у него интересный день (Петер посматривает на часы): в одиннадцать на съезде выступает с докладом академик Генералов из Самары…
Петер спохватывается — ему неловко за этот жест (с часами); будто он торопится оставить мое общество, — а это совсем не так.
Петер замолкает и внимательно глядит на меня. У него светлые волнистые волосы и темные брови; ярко-синие глаза.
— Что же вы замолчали? — спрашиваю его.
Он отводит глаза в сторону:
— Вот подумал сейчас: я поеду слушать доклад, вы — тоже куда-нибудь…
— Да, на работу.
— А встретимся ли мы еще?
— Это будет зависеть от нас, — я улыбаюсь обнадеживающе.
Веселые искорки загораются у него в глазах:
— Вы имеете в виду — попаду ли я еще к вам под колеса?
— Нет, что вы! — вздрагиваю я. — Лучше уж тогда нам не встречаться.
Не встретиться больше — его не устраивает. Я вижу: тень пробегает у него по лицу. Но Петер больше не развивает тему. Он обращает внимание на другое:
— У вас интересный выговор.
— Да, я сама замечаю. Но у нас все говорят так. А вам он как представляется?
Я боюсь, что он сейчас заговорит о провинциализме. Но у Петера Фолькера другие ассоциации:
— Старинный какой-то. Я словно разговариваю с Маргаритой Фауста.
— Очень даже может быть, — мне приятно сравнение. — Посудите сами: язык почти в полной изоляции больше двух веков — со времен императрицы Екатерины.
— Это очень романтично! — оценивает Петер. — Есть в этом какое-то очарование.
— Спасибо, Петер, но вы явно хотите мне польстить, — я держу дистанцию, которую он, мне кажется, хочет сократить. — Но, принимая во внимание вчерашние события, я не заслуживаю доброго отношения с вашей стороны.
Петер Фолькер обдумывает несколько секунд мои слова, помешивает ложечкой чай в стакане. Ложечка поблескивает в определенном ритме.
Почему-то я пугаюсь этого:
«Не гипнотизирует ли он меня?»
Петер смотрит на меня внимательно, он прямо-таки обволакивает меня небесной синевой своих глаз.
И вдруг улыбается:
— Не пугайтесь… Вы просто очень нравитесь мне.
Он будто в душу мне заглянул. Или испуг был написан у меня на лице? И еще я не ожидала, что он выскажется так прямо.
Меня трогают за живое его слова. Кажется, я даже краснею. Господи! Как маленькая девочка, я прямо-таки заливаюсь краской. Давно со мной такого не бывало! Я даже не помню, когда в последний раз и бывало-то.
Схватив салфетку со стола, начинаю легонько промакивать губы. Этот маневр я провожу, чтобы отвлечь внимание Петера на салфетку. Попросту я прикрываюсь салфеткой. Мне почему-то не хочется казаться собеседнику чистой, неискушенной, краснеющей по всякому пустячному поводу тургеневской девушкой или только что упомянутой гетевской Маргаритой. Мне хочется казаться самостоятельной деловой женщиной, уверенной в своих силах и весьма преуспевшей в жизни.
Не знаю, удается ли мне сейчас это? Может, внешне и удается, но мысленно я кляну себя и смеюсь над собой:
«В чем же ты преуспела, неудачница? В самостоятельной жизни общежитской? Никакая ты не деловая женщина, а обыкновенная старая дева двадцати семи лет. С претензиями, но без возможностей. Даже угла своего нет!..»
Я быстро отгоняю от себя эти мысли. Я уже давно научилась отгонять от себя неприятные мысли. В этом умении — защитная реакция моя.
Отложив салфетку, улыбаюсь:
— А вы не опоздаете, Петер?
Он быстро взглядывает на часы:
— Если ехать на такси, остается еще время.
— Вот и прекрасно! — восклицаю я. — Вы подбросите меня до театра.
— Вы актриса? — глаза Петера широко распахиваются. — Как я сам не догадался! Ну конечно! Вы типичная актриса…
— О нет! — я смеюсь. — Обошла меня эта чаша. Я всего лишь скромная труженица, секретарь.
— Не сомневаюсь, вы — самый лучший секретарь, — не теряется Петер. — И вы мне нравитесь… Я, конечно же, подвезу вас на такси.
Поглядываю на салфетку:
«Нет, она мне не понадобится. Я владею собой. И он больше не застанет меня врасплох».
Возле дома на стоянке ожидает одинокое такси. Мы садимся на заднее сиденье, и я, к изумлению своему, обнаруживаю за рулем того же таксиста.
Он хмуро поглядывает на меня в зеркальце заднего вида:
— Куда?
— Сначала — Мариинский театр…
Машина трогается. Петер оглядывает микрорайон и говорит, что непременно постарается запомнить это место.
Водитель такси, услышав немецкую речь, почему-то сразу перестает хмуриться. Даже более того; какая-то подленькая улыбочка начинает время от времени играть у него на губах. И на меня он поглядывает понятливо. «Что он там себе понимает?» — укалывает меня вопрос. На Петера Фолькера таксист глядит с интересом и с некоторой надеждой. «На валюту надеется, что ли? Впрочем этот таксист человек явно опытный. Он знает, на что надеяться!..»
Едет таксист аккуратно и, кажется, выбирает не самую короткую дорогу. И больше не смотрит на нас. Петер молчит, восхищенными глазами глядит за окно. Он видит сейчас Петербург и, вероятно, ни о чем другом не может думать.
А я думаю о нашей беседе, о том приятном, что Петер мне сказал.
«Как он удивился, когда я заговорила по-немецки!»
Тут я вспоминаю свой институт…
Не всегда отдаешь себе отчет, в связи с чем всплывает в памяти то или иное воспоминание, но это вызвано мыслями о немецком языке… У нас на кафедре немецкого языка раз в год устраивались конкурсы переводчиков. И я каждый год принимала участие в них. И очень успешно: на первом курсе взяла главный приз — какой-то роман на немецком языке; на втором курсе меня тоже удостоили главного приза — книги о средневековых медиках на немецком же языке. И на следующий год я явилась на конкурс.
Ассистент кафедры Журавлева, почему-то обиженно поджав губки, выдала мне контрольный текст. Я села за стол. Игнорируя словарь, быстренько перевела отрывок из какой-то книги. И первой подошла к столу ассистента.
Я положила перед Журавлевой два листка:
— Здесь, посмотрите, дословный перевод, а здесь… художественный.
Это были дополнительные очки: никто от нас не требовал художественного перевода.
Журавлева вскинула на меня удивленные глаза, сказала укоризненно:
