Твое имя - И Эстер
Теперь я была близко. Среди огромных травяных зарослей я бы хотела найти его стоящим там, в надменной позе, целиком принадлежащим самому себе.
Машина остановилась перед двухэтажным домом, построенным из переплетенных деревянных балок, с изогнутой крышей из черной черепицы и каменной башенкой. Казалось, что ханок[11] растянули во все стороны, чтобы придать ему грандиозный вид викторианского поместья. На крыльце ждала женщина средних лет с неприступным выражением лица.
«Еще один человек стоит между мной и Муном», – подумала я с ледяной решимостью, поднимаясь по ступенькам. Но эта незнакомка обняла меня так, словно мы были знакомы и не виделись много лет.
– Как я могу не восхищаться тобой? – вздохнула она. – Ты проделала весь этот путь сюда ради любви.
Я была слишком удивлена, чтобы говорить. Раздраженная ее цветочным ароматом, я попыталась высвободиться. Но она не отпускала меня. Внезапно тело охватила усталость, и я с облегчением прижалась к ее груди.
– Я редко допускаю посетителей в Убежище, – сказала она. – Но я сделала исключение для Муна, а теперь делаю его для тебя.
Даже когда женщина отстранилась, она все равно продолжала обнимать меня за плечи. Казалось, что ее рукам нужен хороший отдых, поскольку они были обвешаны множеством колец.
Ее волосы были покрашены в ярко-рыжий цвет и уложены высоко на макушке, а шелковое облегающее платье вздымалось при каждом движении ее полного тела, словно оплакивая экзистенциальную уязвимость, которую ему приходилось терпеть во имя поддержания ее красоты. Казалось невозможным не глазеть на нее. В любом случае ей понравилось внимание, и она игриво проследила за моим взглядом, когда он скользнул вниз по ее платью.
– Он ждет меня? – спросила я.
– Я не скажу ни слова. Холст остается чистым. Арена, на которой можно воплотить свои фантазии, шанс наконец загнать в угол неуловимую газель, которой является твой возлюбленный, – это все, что я могу предложить в качестве помощи.
– Понимаю, – произнесла я, твердо кивнув. – Если все пойдет не так, как надо, винить будет некого, кроме самой себя.
– Вот это верный настрой, – согласилась она, поглаживая меня по лицу. – Ты дрожишь, как жеребенок. К тебе давно никто не прикасался? Не смущайся. Практика в любви – это именно то, что ее разрушает.
Затем она мягко высвободилась и легонько шлепнула меня по щеке, как бы говоря, что с нее хватит. Если бы она продолжила прикасаться ко мне, я бы не возражала. Я знала, что не увижу такой женщины еще сто лет.
– Готова? – спросила она.
– Конечно нет, – ответила я.
– Я тоже. – Она резко вдохнула, в глазах отразилось невыразимое волнение. Мне пришлось тревожно долго ждать, пока она снова выдохнет. Вновь обретя самообладание, она плавной походкой направилась к входной двери. – Держись поближе. Здесь легко заблудиться.
Я проследовала за ней в гостиную, обставленную со вкусом. Муна нигде не было. Вместо него там был седовласый мужчина, так сильно сгорбившийся в инвалидном кресле, что я не могла разглядеть его лица. Он так яростно дышал, что колеса кресла скрипели взад-вперед по полу. Рядом с ним в шезлонге отдыхала пожилая женщина с карикатурно нарисованными бровями. Черные линии пролегали у висков, как будто она разозлилась на себя, когда стояла перед зеркалом тем утром. Она смотрела прямо перед собой, раскрыв рот. Эта пара, если они таковой являлись, не обратила на наше появление никакого внимания. Они не произнесли ни слова.
– Что с ними не так? – спросила я.
– Прошу прощения? – не поняла хозяйка. – С моими пациентами все в порядке. Они снова стали детьми не по своей вине. Люди смотрят в будущее и представляют себе встречу со своей второй половинкой или путешествие во Францию. Но думали ли они когда-нибудь о том, что у них слабоумие?
Затем она объяснила, что здесь, под ее присмотром, живут три сумасшедших пациента. Убежище не является ни домом престарелых, ни медицинской клиникой. Оно выходит за рамки юридических норм по целому ряду причин. Главная из них заключается в том, что Сиделка, как она себя называет, никогда не проходила формальной подготовки по этой специальности. Более того, она отказалась устанавливать соответствующее медицинское оборудование.
– Никакого стиля, – пояснила она, – и вообще никакого удовольствия.
Правда, ее пациенты, вероятно, могли бы протянуть еще год, имея доступ к высококлассному оборудованию университетской больницы, но Сиделка знала в глубине души, что они бы и на один процент не почувствовали себя такими же любимыми, как здесь.
– Я надеюсь, что за то короткое время, что им осталось, мои пациенты насладятся маленьким, но прекрасным раем, который я создала для них, – говорила она. – Для получения максимального чувственного удовольствия я включаю кондиционер, но оставляю подогрев пола снизу. Мои пациенты едят как короли. Сегодня у нас хвост омара. Я также люблю организовывать незабываемые мероприятия. Мисс Лина каталась верхом на лошади…
Она начала суетиться вокруг мужчины в инвалидном кресле, поправляя ему воротничок и приглаживая волосы. Его лицо все еще было скрыто, но я видела, как струйка слюны медленно стекала с его подбородка. Я задавалась вопросом, было ли это посланием для меня, вязкой утечкой его мыслей, которые нельзя было передать иначе.
– Мун, – прохрипела я. – Это ты?
Сиделка повернулась и строго посмотрела на меня.
– Я знаю, что любовь может сыграть злую шутку с глазами, но, пожалуйста, держите моих пациентов подальше от ваших приступов бреда. Очевидно, что это мистер Гоун. Он не смог бы стать кем-то другим, даже если бы попытался, – настолько неповторима его душа. – Она повысила голос: – Не так ли, мистер Гоун?
Дряхлый мужчина распрямился с усилием динозавра. Его лицо сверху донизу было изрезано морщинами. Должно быть, он провел свою жизнь в страстных эмоциях. Должно быть, на его пути было очень много любви и очень много несправедливости.
Когда Сиделка наклонилась с носовым платком, чтобы вытереть слюну с его подбородка, она сложила губы для поцелуя. Была женщина, которая волей-неволей соблазнила его. Она не добивалась отдельных мужчин, ее жизнь была одним огромным достижением, и только смерть могла отказать ей. Закончив с носовым платком, она засунула промокшую ткань в кружевную чашечку своего лифчика.
– Мистер Гоун, вы знаете, где Мун? – спросила она.
– Я хочу знать, – пробормотал он. – Но я правда не знаю.
Послышались звуки нарастающей активности. Женщина в шезлонге зашуршала, пробуждаясь к жизни. Она была такой худой, что я могла бы принять ее за кость, завернутую в вату. Казалось, что она неспособна оказать хоть какое-то влияние на мир.
– Мун? – пискнула она. – Кто, черт возьми, такой Мун?
– Мисс Лина, – укоризненно произнесла Сиделка. – Давайте посмотрим, насколько хорошо вы сохраните хладнокровие, когда придет Мун. Я видела, как вы вчера вечером, удобно устроившись, сидели у него на коленях.
Сиделка взялась за ручки инвалидного кресла мистера Гоуна и поманила всех нас из комнаты. Я в замешательстве проследовала за ней.
– Но почему Мун здесь? – спросила я.
– Все, что я знаю: ему нужно было место, где он мог бы жить в тишине и покое. – Она пожала плечами. – Профессор Музыки обладает сверхъестественным чутьем на людей, на то, что они способны дать друг другу. Она знала, что здесь он, прежде всего, может быть предоставлен сам себе, потому что мне было наплевать на все эти танцы, пение и тому подобное.
Она ободряюще похлопала мисс Лину по спине, затем повернулась ко мне с выражением мрачного неодобрения на лице.
– На этой ноте я должна признать, что не понимаю, как ты могла влюбиться в знаменитость. Мы уже не в том возрасте, чтобы заниматься подобными вещами, не так ли?
Сиделка повела нас по коридору, который тянулся все дальше и дальше, пока я не обнаружила, что невозможно сопоставить обширный внутренний размер Убежища с домом, который я видела снаружи. Пространство, казалось, разрасталось изнутри. Над нашими головами на низкой громкости играла страстная пансори[12]. Этот штрих придавал Убежищу манерный драматизм исторического музея. Истории чего, я сказать не могла.
