Мои - Мария Зайцева
Очень сейчас на жирафа похож. И мордой, и, особенно, ее выражением.
Всю картину охватываю целиком, на мгновение торможу, переводя дыхание. Ощущаю, как сердце в груди лупит по ребрам, потому что, похоже, все эти минуты, что мы мчали сюда с дикой скоростью, я не дышал.
Не подгонял бешено рулившего Каза, очень кстати попавшегося мне навстречу, когда из кабинета вылетал. Не реагировал на Сонного, тише мыши сидевшего рядом в машине.
Есть в жизни моменты, когда надо просто перестать быть. Переждать их. Потому что сделать ты ничего не можешь.
Я ничего не мог сделать на расстоянии.
И потому просто пережидал, аккумулируя силы.
И вот сейчас, увидев полную отчаяния фигурку своей женщины, я лишь на мгновение торможу. Исключительно для того, чтоб собраться. Перед чем-то.
Неминуемым.
И, скорее всего, на редкость хреновым.
Потому что Аня моя — вообще не из тех, кто плачет. Она в самых жутких ситуациях себя в руках держала. Всегда. А этих ситуаций было прилично, в том числе, и благодаря мне.
Но Аня, стойкий оловянный солдатик, умеет себя контролировать.
Когда-то именно это меня в ней и удивило, кстати. Зацепило.
Мой взгляд, мой напор мало кто мог сдерживать, особенно, из незнакомых, впервые увидевших меня людей. А женщины вообще на инстинктах невольно отступали, покорно ложась в ноги так, как как мне требовалось. Ну, или на колени становясь. Эта сфера жизни никогда в моей реальности не доминировала. Просто потому, что всегда хватало. И ни одного раза не было, чтоб заинтересовало настолько, что захотелось… Продолжить больше пары раз.
С Аней — захотелось.
Она единственная на меня смотрела, не отводя взгляда. Моргала, расширяла в испуге и волнении зрачки своих светлых острых глаз, нервно дрожала ресницами. Но смотрела. Держала взгляд.
А его не каждый мужик удержит.
Я это тогда, во время первой встречи нашей, отметил, конечно, но не особо заострил внимание. Не придал значения. Дурак.
Когда я обвинил Аню в крысятничестве и выкинул из нашей с Ванькой жизни, она не плакала. И когда с Ванькой прощалась, во дворе, на наших глазах, тоже.
Просто приняла все его по-детски злые слова, обвинения, и с прямой спиной вышла за ворота…
Не прогнулась.
Передо мной тогда не прогнулась, предложения моего не приняла, как сделала бы на ее месте та хитрая шкура, за которую я ее принял.
И потом тоже.
И до сих пор…
А тут…
Плачет.
Это невозможно осознать иначе, кроме как катастрофой. Что-то случилось. Что-то такое, чего не исправить уже.
Только последствия разгребать.
Именно это я и намереваюсь делать, когда иду к ней, делаю эти два шага безвоздушного пространства, отделяющих мою плачущую мраморную статую от всего остального мира.
Аккуратно подхожу, присаживаюсь на корточки перед Аней, стремясь поймать ее остановившийся взгляд. И застываю, словно тоже статуей стал.
Она белая-белая. Словно лист бумаги передо мной. Все черты лица заострены. Брови — темными росчерками, чуть надломлены горестно.
Мокрые слипшиеся стрелы ресниц.
Острые светлые глаза.
Бледные губы, искусанные, словно она что-то хотела сказать и останавливала себя, молчала.
Вытянутая шея, задранный чуть-чуть подбородок.
Нервно, судорожно сжатые тонкие пальцы.
Аня смотрит куда-то сквозь меня, и я понимаю, что она вообще не здесь.
А мне надо, чтоб здесь была! Со мной!
И я накрываю ее сжатые пальцы ладонью, поражаясь тому, насколько они холодные. Лед просто! Сколько она тут сидит???
Мишу казню за то, что сразу не набрал! Сам пытался успокоить, медведь тупой!
Аня вздрагивает, словно лишь теперь понимает, что я напротив.
Смотрит на меня, не веря.
Моргает заторможенно.
— Аня… — шепчу я едва слышно, чуть сильнее сжимаю ее пальцы, — что случилось?
Аня снова моргает, переводит взгляд с моего лица на наши соединенные руки, вздыхает, длинно, с присвистом, дергает неловко ладони, словно освободиться хочет. Не позволяю. Держу.
— Кто тебя обидел, Аня? — спрашиваю я, не особо надеясь на верный ответ, но жадно пытаясь уловить хоть какой-то намек на него. Мне намека хватит, чтоб разнести любого, кто посмел…
— Кто? — она переспрашивает, сухо и хлестко, — никто. Сама себя обидела. Сама.
Отворачивается, облизывает губы, припухшие от слез.
И мне, абсолютно не к месту, нелогично, но невероятно хочется впиться в эти губы. Зубами. Возвращая им цвет.
Это неправильное желание, особенно сейчас, когда она, очевидно, словила нервный срыв. По какой-то причине.
Но тормозить себя дико тяжело.
Меня так давно уже расшибает на части это положение, в которое сам себя загнал. Мне так хочется уже все решить! Сделать так, чтоб она была моей. Только моей! Сама! По своей воле! По своему желанию!
Я знаю, что она меня хочет, я не дурак, я понимаю, когда женщина реально хочет. Но хотеть — это не любить. И хотение — это не принадлежность.
А мне с некоторых пор мало хотения.
Когда-то радовался и этому, считая, что постепенно получу все остальное. Всю ее.
И с каждым годом все яснее становится, что не получу, похоже.
Аня отдает мне все. Сына. Дочь. Свое тело.
Но не себя.
А мне без этой последней детали набор не полный.
Раздражает, с ума сводит.
И вот сейчас она тоже мне не дает то, чего хочу! Чего жажду! Не пускает к себе!
Неосознанно сильнее сжимаю пальцы, рывком поднимаюсь с корточек и тяну за собой Аню.
— Домой поехали.
— Куда домой? — отстраненно спрашивает она, покорно стоя рядом и больше не отнимая ладоней. — К тебе?
— К нам.
Она ничего не говорит, лишь улыбается, но так, что взвыть хочется.
Что-то происходит с ней. А вот понять, что именно, не могу. Не дает! Не пускает!
Подхватываю на руки и несу к машине.
По пути вслед пристраиваются Сонный с Мишей.
Сажаю Аню на заднее сиденье, слышу, как с ней жизнерадостно здоровается Каз, поворачиваюсь к Сонному:
— Проверь, к кому ходила сегодня, что делала. До минуты.
Сонный кивает, уходит в сторону больницы.
Миша садится на переднее пассажирское, к Казу.
Я — назад, к Ане, с молчаливым равнодушием уставившейся в окно.
Тяну ее на себя, затаскиваю на колени.
Не сопротивляется.
Словно кукла.
Пугаюсь так, что все вокруг крушить хочется. Именно от испуга, от беспомощности своей.
Я всегда думал, что могу все. Что возможности у меня безграничные. Я для этого много чего сделал в свое время. И сейчас делаю.
И жутко осознавать, что все мои возможности тупо разбиваются бессильными волнами о ноги одной маленькой хрупкой женщины.
В подъезд я заношу Аню на руках. Раз уж
