Высшая степень обиды (СИ) - Шатохина Тамара

Напротив кабинета, опираясь на стену, стоял Бокарев. Стоял и смотрел, может, ждал своей очереди на аудиенцию у начальства. Мельком взглянув на него, подумала – будет вот так мелькать перед глазами, и я когда-нибудь привыкну. Перестану пениться и пузыриться от злости при взгляде на него, забуду вспоминать… Вот только вряд ли получится, и видеть его мне совсем не хотелось.

Обойдя все лечебные корпуса и получив в санаторную книжку расписание процедур, я двинулась на выход, но опять зацепилась за ту самую лавочку. Она стояла в таком красивом месте – будто и людном, но очень уютном. Впереди виднелся краешек пруда, сзади над ней склонилась молодая ива, а сбоку рос широкий ракитовый куст. И зеленый газон из низкого клевера, а еще красивая кованая арка через дорожку…

Горько было… и юмор этот, с которым я пыталась взглянуть на свою ситуацию – он тоже был горьким. Каким-то натянутым, натужным, вынужденным! Когда не знаешь – может слезы и лучше бы… легче, так точно. Но сейчас плакать я не стану, не хочу.

– Зоя… можно мне присесть на минуту? – раздалось сбоку.

Ну да…, а как иначе? Я прикрыла глаза, пережидая. Ну, Бог с ним… поговорим – сам напросился. Если что – средство номер два мне в помощь. Потому что повторения рукоприкладства он, похоже, не боится.

Глава 16

Обогнув лавочку, Артем сел не рядом, а на расстоянии от меня. И сразу уставился на воду, что виднелась впереди. Я тоже перевела взгляд туда.

– Как та баба Яга – я и спать не могу, я и жрать не могу… Не мог я тогда говорить о тебе плохо, Зоя, потому что любил без памяти. Весь тот разговор – он мимо меня. Если бы ты там… не услышала, мы давно были бы женаты и имели троих детей – двух мальчишек и девочку. Подожди, пожалуйста, скажешь потом все, что захочешь, – остановил он шевельнувшуюся меня, – я не слушал тогда Петьку, так – поддакивал, все мысли были о другом. Были планы на тот вечер – я хотел предложить тебе жить вместе в Питере и еще я... собирался сделать тебя своей.

– А точнее – «вы…ть», – горько хмыкнула я, не глядя на него.

– Да! Именно так, – дернулся он, – хотел. И не только тогда, а чтобы не раз – всю жизнь.

– Все дело в том, Тема, кому ты это говорил и как. Я, между прочим, тогда шла отдаваться тебе. В новых трусах и взрослом лифчике. Но думала об этом иначе и не делилась ни с кем, – зачем-то вырвались у меня ненужные подробности. От обиды, наверное. Перманентное уже состояние. И зачем оно мне – вот это все, сейчас?

Он развернулся и уставился на меня в упор.

– Что? – внимательно посмотрела и я на него. Это ничего не дало – я не знала этого мужчину. Не угадывала выражение его лица и не чувствовала его настроения. И этого его порыва я тоже не поняла.

– Ничего, – ссутулился он опять, отворачиваясь: – Девочки думают иначе. У меня было ноль опыта, Зоя. Петька был нужен мне, я у него потихоньку выведывал… Тогда он единственный из нас троих уже был с женщиной. Я боялся налажать, опозориться, в конце концов! Хоть и был еще дурак дураком, но понимал, что это большая ответственность. Ну… не важно уже. Что там еще? Я никогда и никому не предлагал тебя – что за ересь ты несла? Может, я уже и не все помню, но чтобы такое… извини уж, но не совсем еще – не забыл бы.

– Ты и не предлагал – это он предложил подхватить меня потом. А ты сказал не спешить, подождать – не гнать.

– Не гони? – подобрался он, – я помню – не гони… Словечко-дурогон – не говори глупость, не гони дурочку. Ты не так поняла. Ты должна была знать меня лучше, Зоя… ты веришь мне?

– Полный рот говядины… – деревянным голосом произнесла я.

– У тебя был самый красивый рот на свете… – прохрипел вдруг он и быстро встал, даже вскочил с лавочки. Прошелся и сказал, глядя в сторону:

– Я женился на студентке-кубинке, когда узнал, что ты уже замужем. У нее твое имя – Зоэ – жизнь. И шоколадно-золотистая кожа. Мне тогда хватило… этого. Я приходил тогда к вам, потом тоже. И искал тебя, и ждал в институте… приехал летом и узнал, что ты уже… с парнем. Потом сам увидел вас – издалека, и совсем перестал сомневаться. Сразу уехал. Решил, что ты просто бросила меня. Еще с выпускного.

– Все к лучшему, – вырвалось у меня.

– Для кого – лучше? – оскалился он. Потом прикрыл глаза и выдохнул: – Прости того мальчишку за то, что ты услышала. Мне трудно представить – что это было для тебя, если ты сделала с собой такое – самая красивая на свете девочка. Потому что любимая. И ты шла тогда… тоже, значит, любила.

– А то ты не знал, – поднялась я с лавочки, почему-то плохо соображая – будто что-то не додумала или чего-то недопоняла. Но это потом. Нужно было уходить.

– Ладно… мы поговорили. Бить тебя больше не буду, обижаться – тоже, но держись от меня подальше, Артем. Катя нервничает.

– Катя нервничает зря, – дернул он головой.

– Ты извини – я уже пойду. Там у меня… корова, – пробормотала я, потому что такое чувство… не хватало еще начать жалеть его – своего выше крыши.

– Ну да – корова… – развернулся он и пошел по дорожке к лечебному корпусу санатория. Полы белого халата развевались… зачем он носит его здесь? Привычка?

Я не сразу пошла домой. Пройдя по полупустым улицам, свернула в знакомый переулок под названием Солнечный и вошла в парикмахерскую, где работала Света. Но там почему-то не оказалось ни ее, ни ее стола. Я спросила…

В маленькой соседней комнатке тихо гудела вытяжка, и все равно немного пахло ацетоном, а Света делала маникюр молоденькой девушке. Она улыбнулась мне и кивнула на свободный стул. Я послушно присела и стала наблюдать, как она работает.

– Губки, кисточки, игла, штампы, стразы… есть много способов, – объясняла Света, рисуя на белых накладных ногтях черные и белые же завитки.

– Посоветуй мне хорошего мастера – хочу обновить стрижку, – не могла я оторвать глаз от точных и осторожных движений сверкающей металлом палочки с окутанными краской ворсинками на конце. Волшебница, как есть…

Стриглась я у пожилой женщины с низким узлом из волос на затылке – так когда-то носила мама. И почти сразу же начала засыпать под ее пальцами, с трудом заставляя себя держать глаза открытыми. Веки тяжелели… неспешные движения рук мастера, тихие голоса, щелканье ножниц…

– Засыпаю, – сонно предупредила я.

– Я почти закончила, – засмеялась женщина и через пару минут, действительно – сняла с меня пелеринку.

Кроме аккуратной теперь головки, в зеркале отражались смуглая кожа и округлые щеки – никуда от них… Черные глаза были не такими выразительными, как если бы я их накрасила. Брови… они всегда хорошо держали форму, долго не зарастали. У губ – яркий, четкий контур. Искусно очерченные хирургическим скальпелем, они не были ни полными, ни тонкими. На Севере я красила их темной или ярко-красной помадой. Светлой боялась – она зрительно увеличивает объем. Блеск? Тоже нельзя – только матовая помада. В целом, сейчас я выглядела неплохо, учитывая, как сильно похудела.

Всю свою взрослую жизнь… всю! Всю эту гребаную жизнь я жила с ощущением личного физического несовершенства, потому что созданная искусственно внешность с самого начала воспринималась, как обман… и для самой себя тоже. А еще я была хронической лгуньей, потому что – ни разу! Ни разу я не показала Виктору мои детские фотографии – когда дело у нас дошло до «просто поговорить», я уже была беременна, знала об этом и уже боялась. Легче мне стало бы – бойся он рядом со мной, что его дети могут родиться с негроидной внешностью?

Не сделай я операцию, и сохранила бы себя ту – прежнюю и настоящую. Но я помнила, как ходила, завесив лицо волосами и опустив голову, как закусывала и втягивала губы внутрь, мазала нос темной тоналкой, проводя поверху более светлую полосу – неумело, глупо...

Психолог вытянула бы. Она показывала мне фото разных женщин, говорила о вкусной изюминке, яркой жемчужинке, которая всегда должна быть во внешности женщины. Только тогда она получает индивидуальность, что дано далеко не каждой. А в некоторых случаях эта изюминка ощущается настолько уникальной, что ее обладательница просто блистает…