Алессандро Д'Авения - Белая как молоко, красная как кровь
Дорогая Беатриче,
пишу тебе это письмо…
Вот начинает проявляться моя душа, и Сильвия преображает её в чёрные знаки на белой бумаге своим почерком. Выведенная её рукой, моя душа кажется красивее, тоньше, нежнее и ровнее…
…чтобы мои слова составили тебе компанию. Мне очень хотелось бы поговорить с тобой, но боюсь утомить тебя, боюсь испугаться, увидев, что тебе плохо. Вот потому и пишу. Это второе письмо, которое пишу тебе, первое осталось у меня в кармане. Да, потому что после дорожной аварии я попал в больницу. Но теперь я уже поправился, хотя рука всё ещё в гипсе и на шее воротник, отчего я похож на робота, — и вот решил снова написать тебе. Беатриче, как ты себя чувствуешь? Устала? Представляю. Я дал для тебя свою кровь. Знаю, что она нужна была тебе, и верю, что поправишься, потому что моя кровь тебя излечит. Уверен. Гэндальф считает; что подаренная кровь лечит. Он говорит, что Христос навсегда излечил людей от греха, отдав свою кровь. Но это как-то странно, потому что в мои вены она, во всяком случае, не попадала. Как бы там ни было, мне нравится сама мысль, будто кровь лечит, и надеюсь что моя поможет тебе поправиться. Поскольку в тебе есть моя кровь, думаю, ты обнаружишь одну важную вещь. Когда моя кровь пройдёт через твоё сердце, ты почувствуешь, что она ласкает его и рассказывает ему о моей мечте. О мечте, которая у меня есть. Мечты делают людей теми, кто они есть. Делают их великими.
Сильвия останавливается и спрашивает: а может, разговоры про кровь расстроят Беатриче, она ведь и так натерпелась из-за всех этих инъекций, больниц, переливаний? Сильвия всегда права. Как это она умеет раньше и лучше меня самого понять мои сомнения? Будто смотрит на мир моими глазами. Так что уберём про кровь.
Беатриче, я готов сделать что угодно, лишь бы ты поправилась. Я дал для тебя свою кровь. Надеюсь, поможет. Беатриче, у меня есть одна мечта, и в этой мечте ты и я. И ты поправишься, потому что мечты, если в них веришь, непременно сбываются. Понимаю, что сейчас ты ослабела и похудела и, наверное, стесняешься этого, но знай, что мне ты нравишься и такая. Ты всё равно очень красива. Я уверен, что тебе будет лучше, и, если ты не против, скоро навещу тебя, и тогда поговорим. Хочу рассказать тебе уйму всяких вещей, хотя вроде бы ты всё уже знаешь. Так или иначе, если устала и не сможешь говорить, мы просто помолчим, тоже будет хорошо. Мне достаточно побыть рядом с тобой.
Умолкаю, потому что голос у меня прерывается, наверное из-за того, что в какой-то момент представляю Беатриче совсем без сил, и это напрочь стирает все слова, мне кажется, я вижу, как она тихо закрывает глаза. И больше не открывает. И тогда весь мир вокруг погружается во мрак. Свет гаснет. Лампочка перегорает. Если глаза Беатриче ничего не видят, значит, всё погасло. Я всегда боялся темноты и до сих пор боюсь, но никому не говорю об этом, потому что стыжусь. Сильвия смотрит на меня и молчит. Потом указательным пальцем стирает с моей щеки слезу, которую я старался сдержать.
— Сильвия, я до сих пор боюсь темноты.
Не знаю, как мне пришло в голову сморозить такую глупость, которая рассмешила бы даже каменную голову на острове Пасхи… Сильвия молчит. Ласково проводит рукой по моей щеке. А я провожу рукой по её щеке. И прикасаюсь не к коже — к Сильвии. Потом она завершает письмо к Беатриче: «Твой Лео».
И это «Лео» написано так, как мне не удалось бы никогда в жизни. Словно мною самим написано. Без Сильвии я просто никто, душа у меня остаётся белой. А белизна — это опухоль в крови жизни.
Сильвия диктует мне адрес больницы, где лежит Беатриче. На этот раз в другой, потому что теперь, похоже, другой будет и химиотерапия, более длительная или что-то ещё. А может, там её станут готовить к операции.
Я дома. Целый час стою под душем и обливаю каждый квадратный сантиметр своей кожи гектолитрами дезодоранта. Едва ли не битый час торчу у зеркала и всё не нравлюсь себе. Для Беатриче я должен быть совершенно очевидным. Посмотрев на меня, она должна сразу понять, кто я. Поэтому ломаю голову, как одеться, пробую и то, и другое, но ни в чём не уверен. Что-то всё время не устраивает меня.
Мама кричит, чтобы я вышел из ванной и перестал безобразничать. Почему взрослые никогда ничего не понимают? Ведь они же понятия не имеют, что у тебя в голове. Убеждены, что в ней только то, что сами они больше делать не могут. А потом жалуются, что не спрашиваешь у них совета. Ты всё время сидишь в своей комнате, я просто не узнаю тебя, ты был таким ласковым ребёнком… Но ведь заранее знаешь ответ: не переживай, потом всё пройдёт. Запершись в ванной, который раз уже переодеваюсь. С загипсованной рукой это весьма непросто, зато можно не умирать от стыда, когда мама застёгивает пуговицы на твоей рубашке и пользуется случаем, чтобы поцеловать тебя и сказать, что ты необыкновенно красив… Так что же, надеть рубашку?.. Или тенниску и фланелевую куртку? Может… Звоню Нику.
— Надень рубашку, и будешь выглядеть преотлично.
Спасибо, Ник, ты прав, ты спас меня. Ник всегда знает верное решение, верные рецепты, даже если не в курсе событий. Интересно, как это у него получается? Хотелось бы уметь, как он, всегда точно знать, что надеть в каждом конкретном случае.
Ник, однако, даже не поинтересовался, о какой девушке мы говорили…
Я готов. На улице уже стемнело, но свет у меня внутри. Со мной письмо, написанное Сильвией. Поговорить с Беатриче не надеюсь, потому и оделся как можно лучше: одного моего вида должно быть достаточно, чтобы она поняла, как люблю её. А потом можно будет оставить письмо.
Вхожу в больницу, и медсестра спрашивает, куда иду. Объясняю, что хочу навестить подругу.
— Как её зовут? — желает она знать, и на лице написана типичная для медсестёр подозрительность.
— Беатриче, — с вызовом отвечаю, глядя на неё. Медсестра — Пугало Пугалом, тощая и противная, ещё не знает, на что я способен. Поворачиваюсь и ухожу от неё, ничего не говоря больше. Сучка. Ищу Беатриче. И не нахожу. Ну да, просто не нахожу. Целый час кружу по больнице и не нахожу.
Заглянул во все палаты. Словно посетил музей страданий с этим больничным спиртовым запахом и тошнотворными зелёным стенами. Некоторые больные улыбаются мне, когда заглядываю. Какой-то старик разозлился и послал меня куда подальше, ну и я его туда же. Выхожу из палаты и встречаю медсестру Пугало Пугалом; она косо смотрит на меня, и я опускаю глаза.
