Единственное число любви - Мария Барыкова
Розовато-желтовато-зеленоватые фасады домов. Красновато-синевато-сиреневые камни набережных и мостовых. То здесь, то там — скупыми мазками — первая нежная зелень. И вновь глаза застилает туманная пелена, и воздух ласкает теплом и уютом. И вновь становится совершенно не важно, где ты живешь. Важно лишь, что живешь еще, несмотря ни на что. И пока жизнь не кончилась, все еще не теряешь надежды, что вот случится однажды нечто необычайное. Произойдет какая-то настоящая встреча, и весь мир мгновенно проснется, и люди посмотрят в глаза друг другу. И наконец, поймут…
А что, собственно, они поймут? Размечтался. Когда же, в конце концов, придет этот трижды клятый трамвай? Уже едва ли не полчаса я, как идиот, торчу на остановке. А пыль так и гуляет по улицам, делая буквально зримыми все движения воздушных стихий. Сам виноват. Сегодня, перед отъездом, мне есть над чем подумать, и я почему-то решил, что это хорошо делать в трамвае. Только где он, тот трамвай, в котором приходят счастливые мысли? Может, плюнуть на эту дурацкую затею? Но и в метро лезть в такую погоду не хочется. «И скрывшись от мира, они пробирались кротовыми норами».
…Камни, камни, сплошные камни вокруг. И наша плоть здесь тоже становится каменной, а взгляды — бесцветными и недоступными. А ведь это не Каменный остров. Хотя он-то как раз гораздо меньше похож на камень, чем весь окружающий его город. Но вот и долгожданный трамвай…
На следующей остановке вошла женщина лет тридцати пяти воистину гренадерского роста. На ней — замшевая куртка и такие же полусапожки, а объемные бедра и голени затянуты в атласные черные слаксы. Открытая взору нижняя половина ее тела навевала странные ощущения. Трико прилегало столь плотно, что казалось ее собственной кожей. И мне уже грезились трепещущие вздутые вены и гордый поворот мокрой от страсти шеи с перепутанной гривой. Кадры переходят в бешеную скачку по взрытым копытами полям. Откуда это непреодолимое стремление догнать улетающую рыжую кобылицу с длинными мощными ногами? Догнать и сломать ей крестец. И услышать хрип. И увидеть летящие клочья пены — белую вату… Странно. Эта женщина показалась мне вовсе не человеком, а высоким благородным животным. Вон как переминается она с ноги на ногу. Так и хочется подойти и похлопать ладонью по ее роскошному крупу. А потом посмотреть зубы. Почему-то верится, что зубы у нее в отменном порядке.
Плоть затягивает, обволакивает, душит. Уносит в темные бездны. Туда, где не надо ни о чем думать. Туда, где не надо ни о чем помнить. Но это же просто содомия, прямой путь к блистательному развалу великих империй.
Я с усилием отвел глаза от литого, являющего взору все нюансы интима, зада и стал смотреть на улицу. Перед глазами картинно проплывали дома, люди, деревья, автомобили… Однако словесный поток в моей голове все продолжал омывать ту яму, из которой мне никак не удавалось его вытащить. «Может быть, с женщинами и надо знакомиться именно с этой стороны?»
…Наконец-то удалось найти лазейку, отточие, позволившее перенестись к другим временам и к другим образам. Я вспомнил Викины глаза. Глаза, в которых светилось то, что однажды показалось мне единственно достойным внимания в этой жизни.
Мы все ищем любви. Стремимся к ней, грезим о ней, ждем ее. Особенно в юности. Но она обманывает, ускользает… Она издевается над нами, принимая позы и обличья, впоследствии до спазма в горле поражающие своей бесконечной фальшью. «Но свет надежды непонятен». И пока мы не перестаем надеяться, жизнь не покидает нас.
Был самый разгар лета. Нижний Новгород, тогда еще называвшийся Горьким. Последнее воскресенье июля. День Воздушно-десантных войск. Казалось, весь город выполз на набережные. С неба сыпались бесчисленные разноцветные прямоугольные лоскутки с пауками на ниточках. Пауки демонстрировали свое искусство, то привольно паря над землей, то вновь устремляясь вниз и стараясь попасть в какую-то только им известную точку. Некоторые, возможно, забавы ради падали прямо в воду, недалеко от берега. А потом они быстро и ловко гасили свои парашюты, решительно наматывая на левые руки пучки извивающихся строп. Вдоль набережной сновали катера, исследуя вечные объятия двух сестер — Оки и Волги. А где-то поодаль, в их уже полностью смешавшихся водах, в специальной заводи, под вздернувшим ноги трамплином готовились к старту легкие перья байдарок и верткие щепки каноэ.
И вот в какой-то момент среди всего этого гуляй-моря я вдруг увидел те самые глаза. В них на мгновение промелькнула растерянность. А может быть, это была не растерянность, а какой-то вопрос? Призыв-отторжение? Я никак не мог понять, что было в этом взгляде, но именно оно было единственно настоящим среди царившего вокруг бесконечно фальшивого пиршества.
Я снимал репортаж о празднике для вечерних новостей местного телевидения, а Вике нужно было брать интервью у спортсменов. Я поначалу особо не обращал на нее внимания, потому что она была еще практиканткой, а я уже кадровым работником. Но когда я, разгоряченный работой, взбудораженный видом полуобнаженных, прямо-таки античных торсов атлетов-гребцов, бросил ей: «Давай говори», — она вдруг, на мгновение встретившись со мной глазами, будто приоткрылась.
Вообще-то я тоже был еще не совсем кадровым работником. В Горьком у меня жили родители, и после окончания института я приехал сюда, чтобы постажироваться на операторской работе. В маленьком городе было легче найти подходы к телевидению, чем в Питере, где сразу пробиться на студию практически невозможно. Я прекрасно помню свои первые впечатления. Как поразили меня эти небольшие, узкие, обитые тканью коридорчики и такие же миниатюрные, особенно после просторных и светлых комнат питерского Чапыгина[4], мягко обставленные студийные кабинетики. Новый корпус нижегородского ТВ был отстроен в начале семидесятых и совершенно покорял откровенно журнальной стильностью тех времен.
…Да, но что же было дальше? А дальше, вечером того же дня, мы вместе с этой юной и длинноногой практиканткой в одном из таких уютных кабинетиков отсматривали материал. Как подмывала меня темнота оторвать глаза от экрана. Острые Викины колени лунно светились в полумраке, неестественными кинобликами западая сквозь боковое зрение в самую глубину тела. И там, в этой глубине, возникала непонятная сосущая тоска, готовая вылететь комом в горло. И превратиться в мутный животный хрип.
И я то ли видел, то ли чувствовал, что эта сосущая воронка, заставлявшая все мое тело напрягаться, каким-то образом касалась и ее. Ее упругая пластика казалась натянутой тетивой,
