Заговоренные - Лада Миллер
А Илюша потеет, у Илюши дрожат руки, надо же, как он боится, что Ирке вдруг ударит в голову жар пустыни, она вскочит, как вскочила бы я, и скажет во весь голос… Но Ирка – не я.
– Илюша, – Ирка делает голос равнодушным, а взгляд пустым, – передай-ка нам хумус.
– Ну-ка, посмотрим, чем кормят на арабских свадьбах, – усмехается Дуду, протягивает руку, берет свежую, душистую питу, по цвету она похожа на пустыню, по вкусу – на счастье, заполняет ее до самой макушки нежным хумусом с каплями оливкового масла, откусывает, смотрит на нас с Иркой, кивает, прожевывает, говорит:
– Это и есть манна небесная. Ничего вкусней на свете нет. И не рассказывайте мне про мишленовские рестораны и прочую ерунду. Вот она – пища богов.
Мы слушаем его, открыв рты, а потом набрасываемся на питы, забыв обо всем на свете, – молодость на то и молодость, чтобы утолять голод и не думать о завтрашнем дне.
Глава девятнадцатая
Эта свадьба оказалась моим очередным открытием.
Казалось бы, только-только начала привыкать к чужим тротуарам, к апельсиновым деревьям вдоль дорог, к нищим с красными нитками на запястьях, а тут опять все перевернулось с ног на голову. Надо же – новая страна вовсе не этот шумный рынок, не эта девочка в военной форме с автоматом на плече, не садовник Микки – божий человек, уверенный, что деревья и цветы – живые, точно как и люди.
Новая страна – это воздух, особенный на вкус, страсть, запрятанная в оливы, ненависть в обнимку с братской любовью и, конечно, пустыня души, которую каждый наполняет чем попало и так быстро, что иногда не успевает понять, что пожил и хватит.
– Пожил и хватит, – женщина говорит на иврите, хоть и с акцентом, но бойко и немножечко нагло.
Всегда удивлялась, как некоторые не боятся говорить на неродном языке.
Для меня это настоящая пытка, особенно в самом начале. Будто вышел из моря на пляж и понял, что купальник с тебя волной сорвало, а вещи, которые оставил на берегу, пропали.
Я оборачиваюсь, вижу женщину в леопардовой кофточке, с жесткими белыми волосами и розовой помадой.
– Пожил и хватит, – говорит она в телефон, склонившись над прикроватной тумбочкой, ее пышные формы колышатся, слова вылетают из накрашенного рта и расползаются вокруг, как розовые гусеницы. – Надо как можно скорей все выяснить про апотропуса. И про завещание тоже.
Я не знаю, кто такой апотропус. Мне представляется высокий сухой человек с лысым черепом и глазами стального цвета, под глазами у него мешки, под мышкой – кожаная папка, а башмаки обязательно скрипят.
Женщина кивает невидимому собеседнику:
– И я соскучилась. Ничего, уже скоро.
Сегодня мой первый день стажа в реанимации, но я уже знаю правила и распорядок – один посетитель к больному на полчаса в день.
Эта женщина пришла недавно, первым делом поговорила с врачами про своего мужа, а теперь вот схватилась за телефон и начала болтать про апотропуса. На самого мужа, который лежит перед ней на кровати, она старается не смотреть.
Муж из местных и, видимо, гораздо старше ее, хотя на вид все еще крепкий, у него смуглое лицо, черные волосы и седые виски, он без сознания, потому что тех, кто на искусственном дыхании, обязательно усыпляют. Говорят, что те, кого усыпили, все равно могут слышать.
Мне не по себе оттого, что женщина так громко разговаривает, я-то думала, что те, кто навещает больных в реанимации, обязательно сидят положенные полчаса у кровати, держат своих родных за руку и вздыхают.
Эта женщина, если и вздыхает, то по другому поводу. Вот она снова кивает, прощается, кладет трубку. Бросает первый и последний взгляд на больного. Отворачивается, замечает меня, спрашивает на чистом русском:
– Сигаретки нет?
Я качаю головой, мол, нет.
Она раскрывает сумочку, роется, пожимает плечами, щелкает замком.
– Бросать надо, – говорит она сама себе, поднимается, уходит, вращая не старыми еще бедрами.
У меня становится горько во рту, так бывает, если раскусить пустой орех.
Это потому, что я вдруг понимаю, что ни один человек не умирает в одиночку. Он обязательно забирает с собой кусочек другого. А иногда и половину. Что касается этой женщины, то часть ее уже умерла. Еще раньше мужа.
Рабочий день продолжается, я вижу семнадцатилетнюю девочку, которую два месяца назад повез кататься на машине ее парень, они попали в аварию, парню ничего, ни царапины, а у нее множественные травмы, уже двенадцать операций, надежды почти нет.
Парень, тот самый, он с первого дня так и ночует на креслах в закутке, его никто не гонит, наоборот, все подкармливают.
Я вижу многих других и постепенно забываю про «леопардовую» дамочку, ноги мои гудят, голова лопается, сердце колотится от радости, что все больные пережили сегодняшний день, а девушке той даже немного лучше.
И я тороплюсь домой, я возвращаюсь после долгого рабочего дня и объявляю прямо с порога, что мы просто обязаны, вы слышите, просто обязаны выйти наконец из этой квартиры, отойти от нашей улицы с кособоким маколетом в конце и отправиться в путешествие.
Маколет – это нечто среднее между магазином, табачной лавкой, складом пустых коробок и клубом для местных джентльменов. Именно там можно узнать последние новости, если неохота покупать утреннюю газету.
– Что за путешествие? – интересуется брат, отрываясь от разговора по телефону.
– Неважно, – бросаю я, – путешествие, экскурсия, что-нибудь. Мы должны отправится хоть куда, все равно мы почти нигде еще не были, отправиться все вместе, как будто мы не семья перепуганных эмигрантов, а дети капитана Гранта.
Жизнь вокруг прекрасна, поверьте.
Домашние отрываются от своих дел, смотрят на меня покорно, понимая, что от путешествия им уже не отвертеться.
– Жизнь – это романтика, – продолжаю декламировать я. – Самое главное уже случилось – нам повезло, мы родились и живем, но это ненадолго, понимаете?
Как всегда, меня понимают только бабушка и Данька. Данька сидит в коляске и колотит по ней погремушкой, бабушка старается накормить его перетертой морковкой, оба веселятся от души, оба согласны отправится в путешествие хоть сейчас, потому что бабушка любит авантюры, а Данька любит бабушку, он глядит на нее и агукает от восторга.
С остальными сложнее, но я не собираюсь сдаваться. Брат договаривается об очередном свидании, мама испуганно глядит на папу, папа бинтует мозоли, муж еще не вернулся с вечерней работы.
– Я в
