Заговоренные - Лада Миллер
– Илюша! Передай мне, пожалуйста, хумус, – говорю я громко и улыбаюсь, совсем как Ирка. Впрочем, я сейчас Ирка и есть.
Ну не сон же все это?
Глава восемнадцатая
…Автобус тряхнуло в последний раз, и мы остановились.
– Приехали, – сказал водитель, – вылезайте, граждане евреи.
Я помотала головой: надо же, чего только не привидится во сне! Всего-то задремала минут на десять, а будто вся жизнь перед глазами промелькнула, причем не только моя. Даже Иркой на какое-то мгновение стала, и ошпарило меня ее историей, как ветром из пустыни. Хотя, кто знает, может быть то, что происходит с нами во сне, и есть настоящая жизнь? А то, что кажется жизнью, всего лишь сон? Если так, то можно не бояться болезней и смерти. Вот только измена, и во сне, и в жизни, наверняка одинаково тяжела.
Что скажешь, Ирка?
Но Ирка внутри меня молчит, сон кончился, оставив припев, который звучит и звучит во мне, вот ведь привязался, надоеда: «Все мы немного Ирки…»
Ирка молчит, встает, начинает пробираться выходу из автобуса. Сзади она вообще на девчонку похожа, исхудала от любви своей.
На секунду мне становится остро жаль, что я – уже снова я, что это не мне сейчас что-то жарко прошепчет в шею Илюша, но – р-р-раз, Ирка уворачивается от его подставленной руки, легко выпрыгивает, завязает шпильками в песке, поправляет съехавшую бретельку своего шелкового, в облипку, красного платья.
– Ну зачем ей этот красный, – злюсь я про себя. – Неужели она не понимает, что красный ей совсем не к лицу.
Я выхожу из автобуса, одергиваю сама себя:
– Это не твоя жизнь, – бормочу, – оставь уже этих двоих в покое.
Вокруг пылит улица, надувается ветром развешенное белье. Жесткие кусты вдоль дороги похожи на мочалки, наклоняются от ветра, глядят равнодушно.
Так же равнодушно смотрят женщины из окон, зато дети бегут по улице и показывают пальцами на автобус.
К нам навстречу идет Фуад, машет рукой, он в белых развевающихся одеждах, глаза его синие и счастливые, жених. Тут же я вспоминаю опрокинутое лицо Сары, она, конечно, на свадьбу не пришла, специально попросилась на суточное дежурство в отделении.
– Это чтоб устать хорошенько, – сказала она нам, – чтоб мысли глупые в голову не лезли.
Мои же мысли бегут дальше, к Илюшиной жене, побежали, да и запнулись, остановились.
Вон она идет, высокая, на голову выше Ирки, стройная, волосы белые ниже плеч, и ведь видно, что свои, не крашеные. И как они у нее лежат ровно и красиво, даже ветер их не спутал? Бывают такие женщины, что все у них ладно, даже утром, едва проснувшись, они уже красотки, встречала таких.
Но отчего мне досадно? Я же не Ирка, я же не во сне.
Фуад подходит к каждому из нас, обнимает, принимает конверты с деньгами, кивает на добрые слова, улыбается широко и белозубо. Да он красавчик, наш Фуад, а вот и невеста – Фатима, что ж, наверное, она ему будет хорошей женой, глаза черные, глубокие, опущены долу, походка плавная, ровная, бедра узкие, а колышатся, будто она не женщина, а лодка, волосы наверняка гладко причесаны, под платком не видать. А дом, который ее отец построил для молодоженов, аж в три этажа.
Фуад с гордостью протягивает руку, показывает на дом, стоящий неподалеку, Фатима поднимает голову, бросает на жениха такой «собачий», такой обожающий взгляд, что я забываю про несчастную Сару, но Фуад не видит ее глаз, и она тут же их опускает, будто выключает лампочки.
Я поворачиваюсь к Ирке, она старается не смотреть в сторону Илюши, подходит к Дуду, о чем-то спрашивает, поводит розовыми от солнца плечами. Кудряшки ее спутаны, губы обижены и надуты, платье прилипает к попе при каждом шаге. Она мне кажется несчастной и прекрасной, и я – вдруг уже не я, а Илюша, господи, как же мне хочется отойти от Людмилы, подбежать к Ирке, схватить ее в охапку, а потом взять и пожалеть ее и отшлепать – одновременно. Бывало с вами такое?
Горячий ветер вылетает из открытых окон, меня бросает в холодный пот, да что же это за день такой, день переселения душ. Или это пустыня так на меня действует?
Рассказывают, что если в прошлой жизни заблудился в пустыне, так и будешь рождаться вновь и вновь, чтобы из нее выбраться и вернуться в нормальную жизнь.
Но проблема в том, что нет ничего прекрасней пустыни, а про «нормальную жизнь» – это еще вопрос. Вот она – не рядом, но дышит, здесь, за городом, ее дыхание особенно явно, особенно горячо и неотвратимо. Эта неотвратимость – похожа на любовь. А пустыня – на любовницу. На воронку. К которой хочешь не хочешь, а всегда возвращаешься. Затягивает.
– Рассаживаемся, рассаживаемся, гости дорогие! – появляется отец невесты – большой, с животом и лоснящимися щеками, видно, что он здесь главный и всем распоряжается.
Со стороны Фуада только мать – сухонькая, сгорбленная старушка, отец его умер пару лет назад, а старший брат выучился на доктора и уехал жить в Австралию вместе с женой.
– Брат Фуада женат на еврейке, – шепчет мне Ирка, – поэтому они и уехали в Австралию. Ну, ты понимаешь.
Я не понимаю. Смотрю на нее недоуменно.
– А как иначе? – набрасывается на меня Ирка. – Да если хочешь знать, отец его как узнал, что его сын-араб на еврейке жениться хочет, так от горя-то и умер. Мне Дуду рассказывал. Он знает.
– Может быть, – отвечаю я, сжимая упрямо губы, – только это ничего не меняет. Потому что, погляди, Фуад невесту свою не любит. Это сразу видно. Ему небось по ночам до сих пор Сара снится. И не просто снится. А с удовольствием.
– Ну и что, – пожимает плечами Ирка, – Сара, между прочим, никуда от него не денется. Будут жить втроем. Многие так живут. Жена ничего не узнает. А если и узнает – ничего, кусок небось не отвалится.
Она смотрит на меня хитро и подмигивает:
– Уж поверь мне-то.
– Верю, – вздыхаю я.
Смотрю на Людмилу. Проверяю, не отвалился ли от нее кусок. Нет, она красива, как и раньше.
Их с Илюшей усадили аккурат напротив нас, вот они – словно два голубка, то он к ней наклонится, то она ему что-то в тарелку подложит. Только вид у Илюши какой-то загнанный. Будто
