Инсинуации - Варвара Оськина
Они долго просидели в объятиях друг друга. Не хотелось говорить. Не хотелось словами портить то тонкое, зыбкое, что впервые возникло с далёкого рождественского вечера. И Элис дремала, нежась в объятиях, пока с деликатным шорохом не открылась дверь.
– Мисс Чейн, – скованно улыбнулась помощница анестезиолога. – Пора.
В гигантской операционной было отвратительно холодно, и от сквозняков Элис била лёгкая дрожь. Её распластанное на столе тело было обвешано датчиками и присосками, словно готовилось к полёту в космос. Где-то за головой тихо жужжал готовый к работе томограф, мониторы весело моргали приветственными надписями, а слева заводился аппарат искусственного кровообращения. Жутковатая махина. Повсюду со стоек свисали серые провода, дисплеи и пульты управления неведомыми механизмами.
Элис подняла взгляд наверх и невольно дёрнулась, увидев свое искривлённое отражение в свинцовой облицовке потолка. Футуристичный дизайн гибридной операционной был на любителя, к которым она себя точно не относила. Опустив глаза, она решила, что наблюдать за броуновским движением в комнате будет лучше для психики. Вокруг суетилось огромное количество переговаривавшихся и шутивших людей – актёры и статисты огромного театра под руководством профессора Харриса готовились играть свои роли. Неожиданно из встроенных в стены динамиков зазвучала музыка, в которой без труда узнавалась депешмодовская «Personal Jesus» почему-то в исполнении Мэрлина Мэнсона. Элис усмехнулась и пробормотала:
– Намёк более чем прозрачен.
– Это музыка доктора Джильди. Он всегда приходит делать наркоз именно под неё, – со смешком ответила стоявшая рядом сестра-анестезист. Та самая, что пару часов назад невольно выдернула Элис из уютного и безопасного кокона, и безапелляционно оставила Джеральда за пределами процедурного кабинета. Дальше мисс Чейн предстояло справляться в одиночку.
– Ясно. Что-то вроде «Имперского марша» у Дарта Вейдера.
Элис не имела ни малейшего представления, как ей удавалось шутить. Хотелось покончить со всем, потому что ожидание утомляло. Вены на обеих руках ныли от подключенных капельниц, бестеневые лампы нависали плотоядными цветками, а на прикрытые хирургические инструменты страшно было смотреть. Но вот толпа всколыхнулась, качнулась ближе к столу, и в поле зрения появилась внушительная фигура профессора Харриса.
– Хоп-хэй, детка, начинаем!
Мимо с пластиковым скрежетом пронёсся стул на колёсиках, где восседал тот самый Джильди. И право слово, с наркозом можно было не утруждаться! Главный анестезиолог мог ушатать любого только лишь своей галлюциногенной одеждой, состоявшей из хаотичных разводов.
Длинно выдохнув, Элис вновь подняла взгляд под потолок, где в полутёмном окне смотровой комнаты, заложив руки за спину, застыл Джеральд. И прежде чем на лицо опустилась маска, она успела одними губами прошептать три самых обычных слова. Элис не знала, увидел ли он, да впрочем, неважно. Этим откровением никого из них уже не удивить.
А потом раздался шёпот:
– Ну а теперь подпевай…
Элис закрыла глаза и поплыла между ударами рабочего барабана, любуясь прекрасным ничто. Она не видела ни данной анестезиологом отмашки, ни блеска хирургических инструментов, ни электродов. Элис не чувствовала игл, не следила за нахмуренным и сосредоточенным лицом доктора Харриса и не замирала испуганно после первой попытки запустить сердце. Не знала она, что за почти шесть часов Джеральд так и не пошевелился, не отвёл взгляда, желая навсегда запомнить тот день, когда всё наконец-то стало правильно.
«…Reach out and touch faith
Your own personal Jesus
Someone to hear your prayers
Someone who cares
Your own personal Jesus
Someone to hear your prayers
Someone who's there…»72
Тело словно налилось бетонной тяжестью и готовилось продавить насквозь то, на чём покоилось. Оно вжималось в поверхность, растекалось жидкими мышцами, распадалось тканями и не желало хоть как-то походить на обычные человеческие формы. Элис плавилась в ощущениях, пока бредущий сквозь галлюцинации мозг не вычленил одну и весьма устойчивую.
Первое, что она услышала, был вдох-выдох механических насосов, которые неутомимо вплёскивали в лёгкие кислородную смесь.
Первое, что почувствовала, – дикую жажду, словно её телепортировали прямо в пустыню.
Первое, что увидела, – склонившегося над ней Джеральда.
Он выглядел плохо. Задранные на лоб очки обнажали залёгшие под глазами ошеломительные синяки. Взлохмаченные волосы явно нуждались не только в расчёске, но ещё и паре капель душа, борода же… Нет, они поговорят об этом позже. Ну, здравствуй…
– Привет.
Усталая улыбка Джеральда оказалась лучшим впечатлением этого дня, если тот ещё не закончился. А потому первое, что поняла Элис, ощутив коснувшийся лба поцелуй, – он не отпустит. Никогда. И в том было счастье.
– Ты в реанимации. Ты справилась. Слышишь? Всё хорошо. Шесть часов, Эл. И ещё два, чтобы разбудить тебя, Белоснежка. Чёрт… Не знаю, понимаешь ты меня или ещё спишь, но знаешь… – Джеральд осторожно улыбнулся. – Думаю, ты будешь рада, что выглядишь, как начинка своих любимых Персеид.
Что?! Разгневанный взгляд дал понять, что его не только услышали, но и прекрасно поняли. И Элис могла бы много сказать в эту минуту. О, в голове вертелось бесчисленные вереницы слов, половина которых была неприемлема. Однако изо рта торчала трубка дыхания, из груди сеткой расползались дренажи и провода, а она была до одурения счастлива. И виновник того, что глаза Элис сияли ярче созведий, нежно целовал её опутанные капельницами руки.
P.S
Первый после операции год оказался невероятно прекрасным и поразительно тяжёлым. Это было испытание болью, стыдом и любовью, покуда неподвижная Элис часами смотрела, как текло лекарство из двух полных капельниц. Она тренировала в себе силу духа и стойкость, когда увеличивать дозу морфина было уже слишком опасно.
