Джессика Соренсен - Вечность Эллы и Миши

Она отдергивает плечо и отмахивается от моей руки, прежде чем убежать в ванну. Дверь захлопывается, и тонкие стены грохочут.

Я поднимаю гитару с пола и плюхаюсь на кровать, играя свою любимую песню. Восемь месяцев назад, я бы полностью отдался ее предложению, но больше нет. Это был большой поворот.

В этот момент я понял, о чем думал последнюю неделю.

Элла - моя. То, что я к ней чувствую, никогда не изменится. Я всегда буду любить ее, но она нужна мне здесь, а не за тысячи километров.

Как я должен сказать ей, что, я готов быть ее будущим, когда знаю, что она понятия не имеет, какое у нее будущее?

ГЛАВА 4

(Перевод:Galia_Br ; редактура:Дарья Галкина )

Элла

Я начала думать, будет ли вся моя жизнь такой, если я всегда буду возвращаться в «Звездную рощу», в дом, который связан с моим детством.

Дом выглядел так же: сломанный дождевой желоб, мешки для мусора, накопленные возле дома, и нож для кустарников все еще балансирует на блоке перед гаражом. Облицовка дома облупляется, и несколько веток с дерева упали у окна.

Грузовик Итана припаркован на подъездной дорожке, и он сидит на заднем дворе на ступеньках, играя в своем телефоне. Я вылезла из арендованной машины, которая выглядит как транспортное средство для клоунов.

Итан смотрит вверх и выгибает брови на машину. — Что, черт возьми, это такое?

— Она самая дешевая в прокате. — Я сажусь рядом с ним на ступени и вытягиваю ноги перед собой. — Он внутри?

— Да, он отключился на диване, как только я привез его домой. — Он убирает свой телефон и закатывает рукава своей серой рубашки, открывая свои обширные татуировки.

— У тебя появилась новая, — я указываю на тату с цитатой на латинском.

Кивая, он прикасается к линиям пальцем. — Пару недель назад.

Смотря на Мишин дом, я спрашиваю, — Насколько он был плох, выбираясь из бара?

Он наклоняет голову вперед, смотря на землю, и его черные волосы падают на лицо. — Он был занозой в заднице, пока мы ехали сюда. И замахнулся на Денни, когда мы вели его к машине.

Я откинулась назад, упираясь руками в ступеньку перед собой. — Мне жаль, что тебе пришлось забирать его. Я просто не могла придумать, кому еще позвонить.

— Я не злюсь, что сделал это. Я злюсь, что тебе пришлось проделать весь этот путь, чтобы позаботиться о нем, — он звучит напряженно.

— Что? — Путаница захватила мой мозг.

Он играет с потрепанной областью на коленке своих джинсов. — Думаю, это дерьмово, когда дети должны вести себя как родители.

— Мы все еще говорим обо мне? — спрашиваю я, смотря на него. — Или есть что-то еще, чем ты хочешь поделиться... что-то, что происходит с тобой.

— Я в порядке. — Он подталкивает меня плечом. — Это история для другого раза.

— Но ты никогда не делишься своими историями, — я напоминаю ему.

— Ни с кем, — парирует он. — За исключением Миши.

— Да, я догадываюсь, — говорю я вслух, и он посылает мне забавный взгляд. — Неважно. Я собираюсь проведать своего отца, возможно, потом мы сможем где-то поесть. Я угощаю, так как тебе пришлось иметь дело с этим дерьмом.

— Это и правда угощение? — шутит он с саркастической усмешкой. — Ужин с тобой?

Я гримасничаю и иду на кухню, и дверь-ширма захлопывается за мной. Частицы пыли парят в воздухе, и я машу рукой перед лицом. — Господи, пахнет так, будто здесь мертвое животное.

— Это потому, что никто не убирал здесь после моего отъезда.

Отец появляется в дверном проеме, на нем мешковатая зеленая футболка и джинсы с жирными пятнами. Его кожа приобрела немного загара после того, как я видела его в последний раз, и он выглядит даже моложе, но его глаза, как обычно, налиты кровью. Он не пьян, но с похмелья, что может быть в равной степени плохо.

— Я думала, что убралась. — Я осматриваю коричневые столешницы, все еще заставленные бутылками водки и текилы, и стол, заваленный просроченными счетами. — Пап, почему ты покинул лечебницу?

Он плюхается на стул за кухонным столом, плечи сгорбились и его голова падает на руки. — Они пытались поговорить со мной о твоей матери.

Во мне нарастает беспокойство от сложности ситуации. — Уверена, для тебя это было трудно, но побег не решит проблему. Станет лишь хуже. Доверься мне, я знаю.

— Довериться тебе. — Он поднимает голову и потирает подбородок. — Довериться тебе, как доверил следить за твоей матерью той ночью. — Он повторяет слова, которые говорил мне, когда мы пытались отправить его на реабилитацию.

Будто меня ударили в живот, и я прижимаю к нему руку, чтобы заставить свои легкие работать. — Мне жаль.

Его глаза расширяются, и он быстро встает на ноги, стул падает на пол. — Элла, я не это имел в виду. Иногда я говорю вещи... и я не знаю, почему.

— Все в порядке. — Прямо как мне говорила мой терапевт, я дышу через внутреннюю боль, возвращаясь к двери. — Я иду поужинать. Ты что-то хочешь?

Он качает головой и его глаза становятся влажными. — Элла, я, правда, не имел это в виду.

— Я знаю. — Я сбегаю через заднюю дверь и глубоко вдыхаю свежий воздух.

Итан смотрит на меня и поднимается на ноги. — Я думал прокатиться, и мы можем взять мой грузовик, потому что я ни за что на свете не заберусь в эту клоунскую машину.

Я бы обняла его прямо сейчас, но не стала. — Звучит отлично.

* * *

Мы сидим в его грузовике, едим французскую фри и гамбургеры, неоновый свет освещает кабину. Итан смотрит на одну из официанток, наклонившуюся, чтобы принять заказ у машины, которая стояла рядом с нами. Между нами было тихо.

— Ты слышал, что он сказал мне, правда? — наконец спросила я, перемешивая соус своим фри.

Он вытаскивает маринованный огурец из гамбургера, вытягивая лицо, когда бросает его на поднос, прикрепленный к окну. — Немного. Кроме того, нет ничего, чего я бы уже не слышал.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду. — Я жую фри, сканируя его глазами в ожидании объяснений.

— Я говорю, что родители отстой.

— И не хочешь вдаваться в подробности.

— Не совсем.

Когда тишина снова нарастает, он выпускает раздраженный вздох. — Ты помнишь, во втором классе, как я всегда приходил в школу с синяками?

Я делаю глоток содовой и ставлю ее обратно в держатель. — Это не тот год, когда ты сломал руку?

— И это среди прочего. — Он хмурит лоб, уставившись в ветровое стекло. — В тот год мой отец пристрастился к болеутоляющим, и он всегда был из-за чего-то расстроен... вернее сказать из-за всего. И он любил вымещать это на моих братьях, мне, маме - в основном на тех, на ком мог.