Выше стен (СИ) - Ру Тори
Стряхиваю пепел и сдавленно смеюсь.
Влюбленная дурочка, нищета и дикая злость — это все, что теперь мне может предложить мир.
***
Дома бардак — воняет потными носками, залежи жирной посуды догнивают в раковине, в холодильнике повесилась мышь, и я обреченно завариваю бич-пакет. У матери тусуется Валерон — из-за двери «будуара» доносится бормотание и ее чересчур радостный смех.
Этот придурок боится меня как огня, но я не стану входить и обламывать мать — получить от нее комментарий по поводу скопившихся долгов все равно не получится, а вот риск нарваться на еще одну не слишком достоверную истерику очень велик.
Молча прохожу к себе, включаю настенный светильник и, обжигаясь и матерясь, принимаюсь за еду.
Меня окружают неразобранные коробки, скопившийся за пару лет неопознанный хлам, учебники, тетради, ворохи бумаг и ковер из фоток, уже покрывшийся слоем пыли.
Мы обрастаем грязью и ничего не пытаемся менять. Мы до сих пор не верим, что все это происходит с нами наяву, и ждем, что прошлое вернется.
Отставляю пустую тарелку, убираю чертовы фотки обратно в альбом, стягиваю худак и, прихватив ноутбук, сажусь на диван. Нужно подготовиться к завтрашнему семинару, но в голову упорно лезут посторонние мысли — дурочка с ее преданным томным взглядом и навязчивым теплом не дает сосредоточиться на материале.
Она уже готова отдаться мне прямо посреди шараги, и спортивный интерес почти угас. Я бы, пожалуй, сказал ей, что знаю о споре и у нее нет шансов, но ею слишком дорожит папочка…
Подтверждая известную поговорку, он тут же звонит.
По обыкновению, я собираюсь сбросить вызов, но вдруг осознаю, что теперь уж точно смогу его достать, и все же подношу телефон к уху:
— Да.
— Ух. Славик, здравствуй. Рад слышать. — Его голос выдает волнение, но это естественно после всего, что он наворотил. — Ну, как ты, сын? Надеялся, что выйдешь на связь, и вот… Спасибо. Мать вообще ничего о тебе не рассказывает — якобы ты запрещаешь. Бред какой-то. Я заходил недавно, но… ты был на занятиях. И… все же, где ты учишься? Может, нужна какая-то помощь?
— В Сорбонне, — отвечаю я, но он не выкупает прикола.
— Слав, послушай. Давай назад. Твоя мать — взрослая баба, она справится. Найдет работу и включит голову. Я обеспечил ее жильем, отвалил сумму, которой при разумных тратах хватило бы на целую жизнь. Я больше ничего ей не должен. Но твой дом — здесь.
— Разве? — Я перевожу дыхание, чтобы не послать его подальше, и ржу: — Поселишь меня в одной комнате с новой «доброй и отзывчивой» дочкой? Не боишься за ее честь?
Мои слова действуют на него как красная тряпка на быка, впрочем, ничего иного я не ожидал.
— Тебе девятнадцатый год. Здоровый парень, а ломаешься как девочка. Стыдно за тебя. Ломайся и дальше, но покажись тут, обозначься — Наташа очень переживает. И вещи твои… тебе пригодятся, так что забери хотя бы их, — рычит он, и я шокирую его сменой тактики.
— Ладно, окей. Уговорил. Нанесу визит вежливости до конца месяца. Я сам позвоню.
Отключаюсь, бросаю телефон на стол и, несмотря на еле слышную боль в висках, улыбаюсь. Я управлюсь даже раньше. Тем более что тупая добыча сама приплыла мне в руки.
***
С утра, для усиления эффекта безнадеги и беспросветности, город накрывает хреновая погода — ветер и дождь сотрясают гнилые рамы, и башка начинает раскалываться уже за завтраком, состоящем из холодного кофе и сыра на черством батоне.
Заспанная мать выплывает на кухню, но, завидев меня, запахивает легкомысленный халат и пытается ретироваться. Кажется, в объятиях Валерона она вообще забыла, что я существую.
Грохаю чашкой по столу и припечатываю ее тяжелым взглядом.
— Я видел счета. Ты что творишь, ма?
— Ты бы лучше работу подыскал! — Она действует по привычному сценарию — взвивается, переводит стрелки на других и утирает крокодильи слезы. — Чем был плох тот ресторан, а? Не смог наступить на горло своему самолюбию, аристократ недоделанный? Ты два года нигде не задерживаешься, разве это не повод задуматься и покопаться в себе? Не надо выставлять меня крайней!
В нашей семье мама всегда исполняла роль «слабой девочки» — ходила по магазинам и салонам, общалась с подругами, путешествовала, вела личный блог, иногда снисходила до готовки, но талантами в этой области не блистала. Она пустая и недалекая, но я несу за нее ответственность — без меня мать пропадет. А папаше бы следовало вспомнить, что все мы в ответе за тех, кого приручили.
Мы в ответе за тех, кого приручили…
Со дна души поднимается муть.
Уставившись в горький омут дешманского кофе, молча выслушиваю оскорбления, встаю, зашнуровываю берцы и, пнув вонючие кроссовки Валерона, вытряхиваюсь в подъезд.
Худак моментально намокает под дождем, на голову сапогом давит серое небо, стаи черных птиц рябят в нем, улетая в жаркие страны. Мне тесно и душно, и мысль о самовыпиле, прочно засевшая на подкорке, больше не кажется ужасной или глупой.
На занятиях я ожесточенно спорю с преподом и ловлю испуганные взгляды одногруппников, на переменах дремлю за партой или убиваюсь никотином за территорией шараги.
Вина и стыд, всколыхнувшиеся за завтраком, изматывают — я стараюсь не пересекаться с «папиной радостью» и чувствую себя максимально погано.
Но после третьей пары вижу, как она рассекает по коридорам в компании товарок, матерится и гогочет, и сомнения хорошего мальчика улетучиваются. Эта шаболда заслуживает мести.
Я сваливаю одним из первых — набрасываю на башку капюшон, выхожу в сырость осеннего вечера и, зажав зубами сигарету, спешу домой.
Надо подумать о насущном — перелопатить сайты и найти подработку. А еще — убраться в комнате, потому что скоро путь в дом отца мне будет заказан.
Но настроение взлетает до небес, а азарт зудит в кулаках — я бы все отдал, лишь бы посмотреть на сокрушенного папашу и рассмеяться в его перекошенное от гнева и бессилия лицо.
За спиной шаркают шаги, кто-то тяжело дышит и бесцеремонно хватает меня за локоть.
Резко оглядываюсь — позади, гипнотизируя мутным преданным взглядом, с ноги на ногу переминается дурочка. За пазухой моего пальто надрывается котенок.
— У тебя закончились занятия? — улыбается она, вставая слишком близко, и я киваю. — Везет. А у меня еще пара. Слушай, возьми его на передержку. Я посоветуюсь с мамой и, если она разрешит, заберу чуть позже. Глянь, он тоже красивый.
Котенок вопит и цепляется когтями за драп воротника, рвет блузку и оставляет на шее дурочки багровые полоски, но она не реагирует. Покачиваясь, заглядывает мне в глаза и кусает губы.
— Да без проблем… — отвечаю ей по инерции и протягиваю руку. Я люблю зверей, и она сейчас нехило похожа на этого облезлого кота.
Просияв, она выдирает его из-за пазухи и передает мне.
— Кстати, его зовут Славик. В честь парня, которого я бы хотела полюбить.
Дурочка разворачивается на каблуках и, спотыкаясь и озираясь вокруг, тащится к ступеням, а я глажу зашуганного зверя и тихо офигеваю.
Она хотела бы полюбить меня?..
Ну уж нет. Я не дам ей такой возможности.
***
Мать — в пеньюаре и клеенчатой шапочке — бродит по прихожей, заламывает руки, ноет и жалуется, что Машенька ее избегает, а стилист больше не записывает на удобное время, поэтому приходится красить волосы самой, но, завидев мое приобретение, меняет тему:
— Это еще кто? На фига он здесь?
— Это Славик, — сообщаю я, сбрасываю рюкзак и ботинки и прохожу в комнату.
— Слав, ты совсем башкой поехал, сыночка? Только зверинца нам тут не хватало! — нудит мать вслед, а кот по-свойски ловит шнурок на моем капюшоне и громко мурлычет.
12 (Регина)
Под заунывный аккомпанемент затяжного дождя изучаю содержимое шкафа — футболки, худи, свитера и пиджаки из дорогих коллекций — и окончательно убеждаюсь, что у моего сводного брата исключительный вкус: тонкий, изысканный, шикарный.
