Выше стен (СИ) - Ру Тори
В висках зарождается тупая боль, зубы сводит. Я смотрю на эту мразь и едва сдерживаюсь, чтобы не подтолкнуть и устроить ей веселый полет вниз головой с трехметровой высоты.
— А ты ладишь с отцом? — не унимается она.
— У меня нет отца. — Достаю из кармана сигареты, прикуриваю от зажигалки, глубоко затягиваюсь и наконец обретаю баланс. Отчего-то я чересчур остро на нее реагирую, и это непозволительно в моей ситуации.
— Он умер? Ох… — До меня долетает волна тепла и сочувствия, и я прищуриваюсь. Будь на ее месте нормальная девчонка, я бы, возможно, простил отцу ее наличие. Но эта бессовестно строит из себя друга, лезет в душу и подбирается ближе, преследуя единственную цель — окрутить меня и выставить идиотом.
— Жив он. Нашел себе шлюху с прицепом, тайком мотался к ней несколько лет, а когда все открылось, выгнал мать из дома, — выплевываю я, и гнев никотином горчит на языке.
— Мне жаль… — вякает «папина радость». — И ты не пытался поговорить с ним?
— Ха. О чем говорить с мудаком, который даже не записал меня под своей фамилией? — Я отправляю окурок в заросли крапивы под ногами и в упор смотрю на Гафарову. — Ты всю жизнь не вдупляешь, почему являешься для него пустым местом, а потом слышишь родительский скандал — папаша обвиняет мать, что та была эскортницей и залетела специально. Что твое появление на свет оказалось его главной ошибкой, что мы с мамой — люди второго сорта и должны быть благодарны, что он содержал нас. Потом он выгоняет мою мать в гнилую хрущобу и не интересуется нашими делами. А спустя два года приводит в наш дом новую бабу и официально женится на ней. Ну как, темы для разговоров после такого останутся?
Порыв ветра, сотворив на башке гнездо, улетает в небеса, возвращается и гремит ржавым инвентарем в заброшках, путается в кронах тополей и приводит в негодование цепного алабая бывших соседей.
Я жду, что до «папиной радости» дойдет, кто я, но дура не может сложить два и два — ковыряет лак на ногтях и нервно поправляет белый кружевной воротничок.
— Я сочувствую тебе… — шепчет она, и в ее влажных глазах плещется неподдельная боль.
Холодная ярость закипает в груди, разрядом пронзает мышцы и выключает мозг. Я подаюсь к дурочке, по-хозяйски кладу ладонь на ее затылок и присасываюсь к черным губам.
Она замирает, хватается за мои плечи, неистово отвечает на поцелуй, дрожит и, обмякнув, прерывисто дышит.
Думаю, на сегодня хватит.
Отстраняюсь, «смущенно» отворачиваюсь и делаю вид, что потрясен. Она разглядывает полустертый лак на ногтях и молчит, но в ее кармане веселенькой мелодией разражается телефон.
— Свят, уже поздно, мама просила прийти пораньше… — откашливается она, нажав на сброс. — Ты не мог бы меня проводить?
Проворно поднявшись, дурочка сбегает по обломкам кирпичей, останавливается у подножья и, словно доверчивая собака, ловит мой взгляд.
— Конечно, — заверяю я, нагнав ее, и отряхиваю ладони.
***
Заросли крапивы и репейников редеют — через два десятка метров их окончательно вытеснят с обочин розовые кусты и гортензии, низкие белые заборчики и мощенные плиткой дорожки. По мере приближения к поселку мне все сильнее хочется закурить — слишком многое напоминает о прошлом: о звонком смехе любимой девчонки, о наших загулах с друзьями, о беззаботности и потерянных мечтах.
«Папина радость» безмолвно плетется рядом — ее куриные мозги закоротило от такого напора, но ей никто не обещал, что будет легко.
Я останавливаюсь, отступаю в темноту, прикуриваю новую сигарету и делюсь с космосом серебристым дымом. Гафарова по инерции проходит несколько шагов, спотыкается и застывает, как вкопанная.
Интересно, что с ней? Неужели боится заблудиться в трех соснах?
«Давай, покажи, какая ты беспомощная, и я помогу тебе отсюда выбраться…» — злорадствую, продолжая наблюдение.
Она явно переигрывает — оглядывается, кружится на месте, закрывает ладонью рот, стонет и, покачнувшись, со всего маху падает на колени.
— Эй! — Офигев, я отщелкиваю окурок, подбегаю к ней и, подхватив под локти, ставлю на ноги. — Я прикурить остановился. Ну? Ты чего? Я же здесь…
— Ты не ушел. Ты меня не бросил! — пищит она еле слышно. По щекам катятся черные слезы, а на содранных коленях проступает кровь. Внезапно она бросается ко мне, обвивает руками шею, дрожит и заходится в тихой истерике. — Ты красивый. Ты хороший. Спасибо тебе. Спасибо.
10 (Регина)
Тихонько вхожу в темную прихожую, осторожно разуваюсь и крадусь в комнату, но мама влетает следом и лишает меня шанса избежать расспросов.
Загораются яркие лампы, ее взгляд мечется по моему заплаканному лицу, пыльному подолу и окровавленным коленкам.
— Регина! — задыхается она. — Тебя обидели? Тот парень?
Я отмахиваюсь.
— Да при чем тут парень. Упала я. Колготки убила. Жаль… — Пожимаю плечами и сбрасываю пальто — уютное, как тепло Свята, минуту назад согревшее меня через слои одежды. — Можно мне побыть одной?
— Хорошо. Поговорим за ужином… — Мама едва сдерживается, но выполняет просьбу — так нужно. Дверь с тихим стуком закрывается, мебель и предметы обволакивают осенние сумерки и тишина.
Ложусь на кровать, отворачиваюсь к стене и отдираю кусочек обоев над стыком — продолжаю традицию, начатую когда-то Славиком, но мои действия исправляют гармонию нарушенного им узора.
Я еще пару минут бодрюсь — шумно вдыхаю и кусаю губы, но эмоции прорывают дамбу. Подбородок по-старушечьи трясется, слезы душат, голова вот-вот лопнет.
Глупая пустая голова.
Разрозненные невнятные мысли кружатся вихрем мятых бумажек, смешиваются и шумят, но не дают ухватиться за смысл.
Он поцеловал меня, вот черт… Вот черт!
Его поцелуй был морозным, как мятная жвачка, и обжигающим, как чай с имбирем. Он подарил мне такие невозможные, острые и яркие оттенки света, что я до сих пор ослепленно зажмуриваю опухшие глаза.
Этот поцелуй был красивым… Как и сам Свят.
В воздушные нежные образы вклинивается черный гудящий рой проблем.
Он первым проявил инициативу, значит, я близка к выигрышу. Но мне противно об этом думать.
Тереблю край покрывала с кистями и бодаю стену упрямым лбом.
Погано, что я опозорилась перед ним и впала в истерику. Он понял — я не в порядке, но повел себя так искренне и так душераздирающе красиво!
Я всхлипываю и, растянувшись на спине, гляжу в темный потолок. Шок притупляется, отпускает, уходит… Только разбитые колени саднят, да сердце трепещет, как яркий цветок на ветру.
Теперь я знаю, почему Свят такой. Все верно — он глубоко несчастный и одинокий, но чистый.
Его огонь, бушующий за ледяными стенами, сожжет любого, кто рискнет подобраться слишком близко. Он уже опалил меня.
Так… могу ли я надеяться на продолжение? Может, он станет для меня той самой спасительной бабочкой и выведет за собой туда, где мне наконец будет хорошо?
Руки, ноги и низ живота наливаются свинцом.
Мне все же нужно выиграть спор.
Но не ради победы над Кэт, а ради ночи с ним…
Мама стучится и приглашает меня к столу, и я выныриваю из хаоса в простой, привычный полусонный мир.
Стягиваю безвременно погибшие колготки и крутое винтажное платье, тону в безразмерной, обалденно пахнущей футболке Славика и спешу на зов — из столовой доносятся невероятные ароматы, и рот наполняется слюной.
Стоя у духового шкафа, мама буравит меня усталым напряженным взглядом, и я, вскинув руки, падаю в плетеное кресло:
— Правда все нормально, ма. Никаких приступов, и он меня не обижал. Мы просто гуляли по заброшенным дачам.
— По заброшенным дачам? — изумленно пищит мама, ее брови взлетают вверх, а глаза транслируют ужас. Кажется, я снова сделала что-то не то…
— Регина, ты не знаешь этого мальчика достаточно хорошо, — увещевает мама. — Ты не знаешь, что у него на уме. А если, не дай бог, что-то случится, где нам искать тебя? На заброшенных дачах?
