Дик Портер - Преданное сердце

— Мы совсем тебе заморочили голову всякий политикой.

— Вовсе нет. Вы общаетесь с интересными людьми. Жалко только, что я никогда не слышал их имен.

— Чего тут жалеть? Я бы, например, предпочла их никогда не слышать.

— Не верю. Ты — чуть ли не первая дама Баварии, знакома с разными важными персонами, живешь во дворце, и дети у тебя — дай Бог каждому. Если бы ты отказалась от всего этого, ты сама бы себя возненавидела.

— Возможно. Но ведь у каждого человека есть своя мечта.

— И о чем же ты мечтаешь?

— О романтическом браке. О том, чтобы видеться не с теми, с кем должна видеться, а с теми, с кем хочу. О том, чтобы можно было ходить повсюду без охраны.

— Многие отдали бы все на свете, чтобы жить так, как ты.

— Они просто ничего не знают, — Эрика взяла меня под руку. — Скажи, а ты мечтаешь?

— Раньше мечтал, а теперь думаю только о том, как бы протянуть до конца жизни.

— По-твоему, мы сильно переменились?

— В чем-то, наверно, да, а в чем-то почти нет. Вот я тебя сегодня увидел и с той минуты чувствую себя совсем как тогда, в пятьдесят седьмом, в Берлине.

— Почему?

— Потому что я очень тебя люблю.

— Как ты можешь быть в этом уверен?

— А как вообще можно быть в чем-то уверенным? Просто я это знаю, вот и все. — И я уже набрал в грудь воздуха, чтобы добавить: "Ты-то ведь раньше была уверена", но тут Эрика спросила:

— Ты не считаешь, что нам следует побольше видеться?

— А это можно делать без телохранителей?

— Не исключено. Как ты отнесешься к тому, чтобы нам вдвоем куда-нибудь съездить?

— Но разве охрана не должна будет поехать вместе с нами?

— На Западе — да, но Макс считает, что в Восточной Европе она не нужна. Чудно, правда? Капиталист до мозга костей чувствует себя в большей безопасности среди коммунистов, чем в родной стране.

— А ему не покажется странным, что ты едешь одна?

— А я и не поеду одна. Мы с Симоной задумали совершить путешествие по Дунаю. — Эрика помолчала, глядя на мерцавшие в небе звезды, и добавила: — Мы отправляемся на будущей неделе.

— На будущей неделе?

— Да, сначала летим из Вены в Констанцу, там садимся на румынский пароход и плывем по Дунаю обратно до Вены. Все это занимает одну неделю.

— А телохранитель?

— Телохранитель останется в Вене.

— Но у меня нет билета.

— Манни может достать.

На ум мне пришло с десяток причин, по которым я должен был отказаться от этой поездки: срочные дела на работе, конференции, семья, наконец: хотя мое присутствие всегда раздражало Сару Луизу и дочерей, им, странным образом, также не нравилось, когда меня подолгу не бывало дома, и можно было не сомневаться, что, если я задержусь еще на пару недель, меня ожидает грандиозный скандал.

— А Симона? — спросил я. — Как она к этому отнесется?

— Симона — моя хорошая подруга. Она доверяет мне, а я — ей.

— Тогда я готов.

— Я рада. Ты не обидишься, если я скажу, что нам не надо встречаться до отъезда?

— Мне уехать?

— Да, в Штарнберге тебе лучше не оставаться. Пойми, я уверена, что вы с Максом очень бы понравились друг другу, но я бы чувствовала себя неловко; и потом, если бы мы уехали одновременно, у Макса могли бы возникнуть подозрения.

— Значит, мы встретимся в Вене?

— Да, в субботу, в аэропорту. Время отлета и номер рейса я тебе сообщу.

На следующее утро, распрощавшись с Манни и с Симоной, я переехал в Мюнхен. Звоня из гостиницы домой, я приготовился услышать поток ругани, но вместо этого столкнулся с иронией. Когда я сказал Саре Луизе, что, мол, возникли разные непредвиденные дела, она весело спросила:

— И как же ее зовут?

— Брунгильда, — ответил я в том же тоне. — Ей шестьдесят восемь лет, и она закована в доспехи.

— А ты посмотри вокруг: наверняка можно подыскать себе кого-нибудь поинтереснее.

— И рад бы, да времени нет.

— Ну, время-то ты найдешь.

— Мне тут нужно встретиться с невообразимым числом людей, а потом еще съездить по делам во Франкфурт к Прейшу и в Гамбург к Беренду.

— Все понятно. Видимо, ты будешь так занят, что не останется времени ни на сон, ни на еду. Пожалуйста, веди себя осторожно. Меньше всего хотелось бы выплачивать алименты.

— Надеюсь, ты шутишь?

— И смотри, не подхвати какую-нибудь гадость. В Германии ведь есть презервативы?

— Еще бы, я их покупаю оптом. Через день пополняю запас.

— Да уж, будь добр, не забывай.

— Послушай, неужели мы должны заканчивать разговор на такой мрачной ноте?

— Можешь заканчивать на той ноте, на какой тебе угодно. Только не считай меня наивной.

— Мне это и в голову не приходило.

— У девочек все в порядке — если, конечно, это тебя интересует.

— Передавай им привет. Увидимся через пару недель; я еще буду звонить.

— Нет-нет, пожалуйста, не надо. Дело — прежде всего. Не хочу, чтобы ради какого-то там звонка домой ты прерывал свои встречи.

Кончив говорить, я вышел пройтись по Променадеплатц. Я весь кипел от негодования, словно все, сказанное мною по телефону, было правдой. Уж и не припомнишь, когда в последний раз мы с Сарой Луизой разговаривали нормально, без желчных слов. Сам не зная почему, я зашел в пункт проката автомобилей. Я будто смотрел на себя со стороны: как заказываю «БМВ», как намечаю на карте маршрут до Франкфурта, сажусь за руль, веду машину меж живописных баварских предместий, пересекаю Баден-Вюртемберг и, наконец, въезжаю в Гессен. Только тут до меня постепенно начало доходить, что впервые за много лет я вдруг оказался в положении вольного человека: никуда специально не надо ехать, ни с кем специально не надо встречаться. Просто так, от нечего делать, я заехал к знакомому в Бад-Хомбург, а потом, насладившись чудесной дорогой вдоль Рейна, — к другому приятелю в Дюссельдорфе. Оттуда через два дня я отправился в Гамбург навестить Клауса Беренда — того самого, о котором я экспромтом сказал Саре Луизе по телефону и которого я действительно непрочь был повидать. Клаус, преуспевающий адвокат, принял меня с распростертыми объятиями. Вместе с ним и его прелестной женой Лоттой мы съездили к Балтийскому морю покататься на яхте, на другой день, уже по Северному морю, сплавали на остров Гельголанд, а в последний вечер заглянули в ресторанчик на берегу Эльбы, где ели омаров и любовались пароходами на реке. Мимо в закатных лучах солнца плыл польский грузовой баркас, беседа становилась все оживленнее, и я вновь испытал то чувство, которое, с тех пор как я уехал из дома, беспрестанно росло, — чувство счастья. Первая его волна окатила меня в Штарнберге, и тогда я в первый раз осознал, как долго был его лишен. С каждым новым радостным днем свободы последние прожитые десять лет казались мне все беспросветнее. И как только хватило сил все это выдержать?