И солнце взойдет. Он - Варвара Оськина
– Пойдем, – велел Тони, и ничего не оставалось, как вложить в его большую ладонь свои чудом не вспотевшие пальцы. Рене встала на ноги, отчего весь алкоголь, видимо, решил разом провалиться в желудок, и её немедленно повело в сторону. Раздался смешок. – Да ты пьяна!
– Немного. И это скоро пройдёт!
– Разумеется, – покорно согласился Энтони и отправился выбирать кий.
Если честно, Рене никогда не было настолько весело, как этим вечером. Она смеялась до слёз, пока пыталась сложить пальцы в показанную Лангом фигуру, а потом опереть на них шафт. Затем, разумеется, следовало наклониться, хорошенько прицелиться, но для замутнённого глинтвейном мозга это оказалось почти невыполнимой задачей. Так что нанести сильный, но точный удар Рене не смогла. Ни разу. Нет, она честно пыталась. Щурила то один глаз, то другой, меняла позы, едва не ложилась на стол, – благодарение богу, она не послушалась совета Роузи! – ничего не получалось. Ни разу из пятнадцати, а может, и тридцати попыток она не смогла попасть нужным шаром в лузу. Мало того, биток через раз соскальзывал с наконечника и кувырком упрыгивал куда-то под стол, отчего Рене хохотала. Она била то сильно, то слабо, постоянно отвлекалась на советы от Фюрста и шуточки Роузи, а потом вовсе случайно ткнула Лангу в живот кием. Тот вздохнул и посмотрел с такой укоризной, что Рене едва не взвыла от смеха.
Она понимала, что не плещись в крови алкоголь, их «обучение» показалось бы ей слишком смущающим. Почти на грани приличий, а может, уже и за ними. Ибо то, как склонялся к ней Энтони… Как поддерживал за живот, чтобы она не упала… Как уверенно и до дрожи знакомой тяжестью ладони давил на спину, вынуждая нагнуться к столу… Всё это кружило голову гораздо сильнее каких-то трёх жалких бокалов. И Рене не знала, пьяна ли на самом деле или плавает в эйфории. Потому что ещё былите самыевзгляды. Тот самый момент, когда Тони делал шаг в сторону и будто прятался в тень. Никто другой ничего не увидел бы, но Рене чувствовала каждой клеточкой кожи, ощущала мурашками в волосах, дыханием с призвуком мяты на шее, теплом случайных прикосновений, которых можно было бы избежать, но ни один из них даже не подумал об этом. И радостно прыгая вместе с Роузи после первого в жизни забитого шара, она не могла не заметить, как сжималось внутри чужое счастье. И потому Рене смеялась. Своей радостью прогоняла из их общей памяти ужас вчерашней ночи, воспоминания о съёжившемся на земле Энтони и его беспомощности. Тоже одной на двоих. И когда кто-то пнул надоевший всем автомат с музыкой, она зашептала слова включившейся песни и не могла отвести взгляд от возвышавшегося в полумраке доктора Ланга. А он смотрел на неё.
Твой образ невозможно хорош
Не могу оторвать от тебя глаз
Прикоснуться к тебе – как к небесам.
Я так хочу тебя обнять…
– Сыграем? – тихо проговорил он, и Рене скорее прочитала вопрос по губам, нежели услышала.
– Конечно, – так же беззвучно ответила она, но Энтони понял. Приглашающе кивнув, Ланг подошёл к столу, чтобы расставить шары, и брошенный на Рене взгляд жёг, как та самая мята, когда за сладким вкусом становилось чертовски больно.
Наконец-то любовь пришла
И я благодарю Бога за то, что я жив!
Ты просто слишком хороша, чтобы быть правдой.
Не могу оторвать от тебя глаз
Они знали, что за ними следят. Рене чувствовала взгляд Роузи и тревогу нервно поедавшего пирог Фюрста, почти слышала, о чём они шептались около бара, и истеричный стук инсулинового шприца о ладонь. Но всё равно упрямо кружила вокруг бильярдного стола, точно хотела заколдовать всех невольных свидетелей. Пусть! Пусть этот вечер пройдет. Рассыплется на атомы в воспоминаниях четверых и умрёт где-то в анналах истории. Сейчас она слишком счастлива, чтобы думать об этом.
Но если ты чувствуешь тоже,
Скажи мне, что это правда…
Ланг не казался ей божеством, как многим влюблённым мерещатся их избранники. Упаси боже! Тони был человечен настолько, что мог бы стать неплохим образцом для инопланетных гостей, если те где-то существовали. Квинтэссенция всех пороков и добродетелей. Умный и ловкий, разумеется, смелый, но при этом совершенно бестактный, грубый и чёрствый засранец, который в тот же миг мог встать на колено и завязать на зимнем ботинке Рене коварный шнурок. Просто так. Потому что Ланг мог и не считал подобное чем-то зазорным, хотя корона его величия при этом сверкала едва ли не ярче сверхновой. Энтони был до одурения земным и таким настоящим, что Рене начинала сомневаться в своей реальности.
Ему не шёл полумрак. Впрочем, свет бестеневых ламп уродовал его лицо гораздо сильнее грубых чёрных провалов, что в темноте бара образовывались вместо глаз, рта и иногда щёк. Энтони был прекрасен в движении. В действии. И неважно, были это раздумья в час сложнейшей из операций или очередное ребяческое баловство в холле. Статичность его убивала, как убивало бездействие или однообразность. А потому Рене казалось, что даже черты лица Энтони стремительны. Нос, челюсть, контуры черепа – резкие линии, в которых не нашлось места для тщательно выверенной траектории.
Твой образ невозможно хорош,
Не могу оторвать от тебя глаз! 56
На свежий воздух они вывалились хохочущей толпой где-то в начале одиннадцатого вечера. Выпавший снег давно растаял, и теперь в свете желтоватых уличных фонарей асфальт переливался яркими пятнами. Несмотря на закрытые двери, на улицу долетала песня из заевшего автомата, но это никого не беспокоило. Роузи мурлыкала себе под нос припев, ну а Рене с наслаждением вдыхала влажный предзимний воздух и чувствовала, как из головы улетучиваются остатки хмеля.
– Ланг всё-таки ублюдок, но что-то в нём есть, – зябко поежившись, задумчиво проговорила подруга. Она смотрела на Рене, которая рассеянно следила за шутливым спором двух мужчин.
В этот вечер Энтони пил исключительно воду и, может, поэтому его обошла стороной вечная меланхолия. Он улыбался, шутил. И с каким-то неясным трепетом Рене прямо сейчас ловила, как его губы в очередной раз растянулись в ехидной улыбке. Тем временем Роузи пнула попавший под подошву камешек и развила свою мысль:
– Меня он, конечно, по-прежнему бесит. Право слово, тот ещё трикстер в
