И солнце взойдет (СИ) - О&#39

— Без проблем, — равнодушно отозвался он.

Миссис Энгтон недовольно покачала головой, а затем повернулась к Рене, которая отчаянно ничего не понимала. Вернее, она мгновенно осознала каждый чертов нюанс своей фатальной оплошности, но до последнего отказывалась верить. Его звали Жан. Не Колин. Господи, как стыдно!

— Мисс Роше, рада с вами познакомиться. — Тем временем Энгтон протянула руку, которую Рене пожала словно в каком-то сне. Боль в шраме немного улеглась, и соображать стало чуть легче. — Чарльз много рассказывал о вас, и сожалею, что в церкви нам так и не удалось с вами поговорить. Увы, мой сын не смог приехать, однако, я с радостью побеседую с вами после церемонии. Полагаю, мне известно, о чем пойдет речь.

Женщина ласково улыбнулась, но в этот момент послышалось ехидное хмыканье:

— Как и самому Колину. Потому и не явился.

— Жан!

— Простите, мадам. Я всего лишь выражаю всем известную мысль. — Мужчина зло улыбнулся и вновь посмотрел на ошарашенную Рене — хищно, но с налетом брезгливости. — Mon Dieu, у вас такой очаровательный румянец.

Она, конечно, была совсем не уверена в степени «очаровательности» собственных красных щек. Уж скорее там полыхало слово «ПОЗОР». Но нашла в себе силы сконфуженно улыбнуться.

— Ради бога, извините. Я не думала…

— А уж как вы просите прощения… — протянул Жан, перебивая или же, что вероятнее, вовсе не слушая. — Музыка для ушей.

И снова на Рене обрушился взгляд перебродившей патоки, отчего возникло чувство, будто ее не просто раздели, но уже поставили на колени. На виду у всех и прямо в грязную траву. И она почти ощутила прикосновение пальцев на своем подбородке, которые повернули лицо «нормальной» стороной. Господи, как же стыдно и мерзко!

— Дюссо, еще одно слово, и ты отправишься вон, — неожиданно холодно процедила Лиллиан Энгтон. А в следующий миг все резко исчезло: тошнота, взгляд, липкость фраз и докучливая боль в шраме… Жан Дюссо пожал плечами и равнодушно отвернулся, а Рене постаралась незаметно отойти от него подальше. Прочь! — Мы с вами поговорим позже, мисс Роше. А сейчас, думаю, вам лучше вернуться на свое место.

— Да-да, конечно. Простите, — пробормотала Рене, чувствуя в спокойной и ровной интонации намек на приказ. Боже… как по-дурацки все получилось. Она опустила взгляд и уже почти повернулась, когда почувствовала, что ее осторожно схватили за руку.

— Не извиняйтесь. — Улыбка миссис Энгтон оказалась неожиданно деловой, почти протокольной. — Дождитесь меня, и мы поговорим.

Сумев лишь скованно кивнуть, Рене зашагала прочь и всю дорогу уговаривала себя не сорваться на позорный бег.

Как прошло само погребение, она запомнила слабо. Рене витала в собственных нерадостных мыслях, плавилась по третьему кругу в чувстве стыда и очнулась только с первым стуком земли о деревянную крышку. Этот глухой звук, раздавшийся одновременно с тихим голосом Пола Маккартни, все же сорвал щеколду самообладания. Неделю назад она присутствовала на вскрытии, видела изношенное до смерти сердце, дряблость сосудов… Учитель, вы переживали за нас так сильно, а мы не сумели помочь. Рене бормотала до дикого крика знакомые слова песни, что так часто включал профессор Хэмилтон, и давилась слезами, пока медленно двигалась в очереди к уже опущенному гробу. А дойдя до затянутого в ткань провала, на секунду замерла, а потом опустилась на колени прямо в мокрую траву. Рене было плевать, насколько уместно выглядел этот жест со стороны. Смотрел ли кто-то, осуждал, удивлялся. Прямо сейчас она хоронила единственного близкого здесь человека и просто не знала, как будет без него дальше. Без шуток, острот, молчаливого подбадривания, знаний и почти отцовского участия в жизни, в общем-то, чужой для него девчонки.

— Это была длинная и извилистая дорога, профессор, — прошептала Рене и одеревеневшими пальцами взяла ком отсыревшей земли. — По ней вы шли со мной пять лет, а потом бросили так резко и неожиданно. Но я не обижаюсь. Вашим последним желанием было дать мне уверенности и сил, помочь раскрыть крылья и позволить самой опираться на ветер. Что же… оно сбылось. Теперь я могу полагаться только на себя, и обещаю, что не подведу. Мне лишь безумно жаль, что, видимо, без таких потерь я бы никогда не справилась. Простите меня, профессор. И покойтесь с миром.

Она замолчала, посмотрела на зажатую в руке землю, а потом резко поднялась и высыпала ее в яму. И, наверное, этот шелест падающих крупиц Рене теперь никогда не забудет. Сделав неловкий шаг назад, она споткнулась о чьи-то ноги, сумбурно извинилась и направилась прочь, вряд ли что-то видя перед глазами. А в голове все вертелась и вертелась мелодия…

«The long and winding road that leads to your door

Will never disappear, I've seen that road before

It always leads me here

Lead me to your door…»[9]

Последний сингл с последнего альбома провожал в последний путь преданного фаната. Это было символично и как-то правильно. По крайней мере, так искренне считала Рене. Она стояла около подобия оградки кладбища и пыталась отряхнуть от налипшей грязи колени, но, кажется, лишь размазала ту еще больше. Слез уже не было, только ощущение полного опустошения. Равнодушным взглядом Рене следила, как иссякла черная лента очереди. Как принимала очередные соболезнования Лиллиан Энгтон, и как заметно скучал под зонтом Жан Дюссо. После всей эмоциональной встряски, что произошла за последние полчаса, Рене уже не была уверена ни в его особенном взгляде, ни в своем отношении к случившемуся. Все отошло куда-то вдаль и затерлось бесконечной моросью дождя, кроме застрявшего иглой в мозгу факта, что Колин Энгтон так и не приехал. Возможно, был действительно занят. А возможно, ей следовало бы перестать оправдывать поступки незнакомых людей.

Миссис Энгтон освободилась через полчаса, которые продрогшей и промокшей Рене показались доброй половиной вечности. Ежась под налетавшими с залива святого Лаврентия ветрами, она прикрывалась от их порывов драматично трепещущим зонтом и отчаянно упрашивала свой организм потерпеть еще немного.

— Позволите? — Энгтон без капли стеснения взяла Рене под локоть. Видимо, несколько часов на ногах оказались слишком выматывающими для этой почтенной леди, которая теперь слегка прихрамывала. Однако даже это ни на миллиметр не сгорбило прямую спину и не ссутулило спокойно расправленные плечи. — Чуть дальше есть закусочная. Мне сказали, там можно согреться кофе, горячим poutine и спокойно поговорить.

Рене кивнула. Ей, в общем-то, было все равно, где вести разговоры — здесь или за чуть липким столиком какой-нибудь бургерной. Она слишком устала и вымоталась за эту неделю, чтобы переживать. Даже хлюпающая в туфлях вода уже почти не волновала. Впрочем, не только Рене было трудно. Теперь, находясь рядом с Лиллиан Энгтон, даже несмотря на всю ее моложавость, было отчетливо видно и запавшие глаза, и чрезмерно припудренную белой пудрой кожу, и обкусанные губы, которые отчаянно хотели скрыть под темно-вишневой помадой. Возможно, это выглядело немного картинно, но Рене не стала об этом задумываться. Сестра профессора Хэмилтона двигалась тяжело, но под почти проливным дождем все равно гордо вздернула вверх подбородок. А Рене вдруг спросила себя, было ли той неудобно и стыдно за поведение сына? Отпускал ли кто сегодня бестактные комментарии, или же все сделали вид, что Колина не существует? Наверное, так неправильно думать, и она слишком зациклена на конфликте между профессором и его строптивым племянником. Однако выбросить из головы десяток увиденных за эти годы сцен, когда Рождество и прочие семейные праздники проходили под звук гудков от сброшенного Энгтоном звонка, тоже не получалось. Чарльз Хэмилтон до последнего мечтал объясниться и заслужить прощение. Потому сейчас единственным достойным выходом, который нашла для себя слишком правильная Рене, стали пересчитанные все до одной лужи. Это помогло хотя бы на время прогнать из головы неправильные, вредоносные мысли.