Андреас Требаль - Гипнотизер
Наконец мы могли продолжить пашу прогулку. А я тем временем отчаянно пытался восстановить в памяти все связанное с Мушкой, но единственное, что смог припомнить, это потасовки Филиппа с Людвигом и ее похороны. В мозгу с поразительной отчетливостью запечатлелись две картины: истеричные рыдания экономки аббата на могиле девочки и отвратительные жирные зеленые мухи, осаждавшие гробик маленькой покойницы в тот удушливо-жаркий день, — жужжание их, казалось, заглушало поминальный звон церковного колокола.
Боже, как давно это случилось! Марии Терезе в ту пору было года четыре, наверное. Может, она еще помнит Мушку? Тем больше у меня оснований попытаться исцелить ее от слепоты.
С другой стороны…
— А может быть такое, что аббат де Вилье и вовсе не был в Нидвальде? — осторожно спросил я.
— Кто знает? — ответила баронесса. Ее явно развеселил мой вопрос. — Странствия этой грешной парочки начались в 1798 году весной, и они наверняка направились в Австрию. Постой, мне кажется, что ты явно неравнодушен к этой Марии Терезе? Поскольку Людвига больше нет, догадываюсь, что вы с Филиппом строите планы на ее счет. Она весьма недурна собой, как я понимаю? И это не в силах изменить даже то, что она слепа, как крот.
— Тут мне вам нечего возразить, баронесса. И на самом деле — Мария Тереза неравнодушна и ко мне, и к Филиппу. Но могу я полюбопытствовать, знали ли Людвиг с Филиппом, что малышка Мушка была ее сестренкой?
— Нет. И я не желаю вмешиваться ни во что, что связано с Филиппом. Так уж изволь действовать на свое усмотрение.
Я молчал. Серое мрачное облако пронеслось, нам открылся кусочек ослепительно голубого неба. Начинался самый настоящий весенний день, и мне вдруг захотелось немного пройтись пешком по окрестностям. Однако оставалась еще парочка вопросов. Меня занимал год 1802-й. К концу 1802 года Мария Тереза прибыла в Амьен, а в конце лета того же года в имении де Вилье умерла Мушка. В начале же лета аббат рассорился со своей сводной сестрой. Мне тогда минуло десять лет, и мир взрослых мало интересовал меня. Баронесса намекнула, что у ее невестки в ту пору начинался новый роман и этим романом дело не ограничилось. Обсуждать эту тему мне представлялось малосущественным, поскольку четыре года спустя аббат и его сводная сестрица снова помирились. Он снова проживал в имении Обсркирхов, проданном после смерти его матери их семейству. Помню, что он посвятил себя заботе о душах прихожан. Пару раз он встречался и с моей матерью и в декабре отпустил ей грехи.
Мы снопа вошли в дом, но вместо прощания со мной баронесса пожелала провести меня по комнатам ее сыновей и невестки. Сердце мое учащенно забилось, я чувствовал, что начинаю краснеть. В гостиной ничто не изменилось: те же белые с голубым обои, так напоминавшие мне об Италии и юге Франции. Та же светлая мебель, тот же ковер на полу с цветочным орнаментом, по степам в бра те же свечи, издающие медовый аромат. В этой гостиной тебя невольно охватывало желание обрядиться в нестеснявшие одежды, лакомиться фруктами, попивать шампанское. Когда я впервые оказался здесь, чтобы вручить баронессе букет летних цветов, она в пышном одеянии возлежала в шезлонге и пила чай. У меня глаза на лоб полезли — одеяние было лишь слегка застегнуто, и я… я все увидел.
— Я правлюсь тебе? — поинтересовалась тогда она.
— Еще бы! — вырвалось у меня, помню, я еще после этого захихикал, а потом и расхохотался во все горло. Мой сбитый с толку вид, моя импульсивная откровенность вопреки всякому этикету привели к тому, что баронесса поднялась, вплотную приблизилась ко мне и любовно провела по моим волосам.
— Мы с тобой смотрим друг на друга. Я вижу в твоих глазах, чего тебе сейчас больше всего хочется. Ну что же, начинай.
Ну я и начал. И откуда во мне взялось столько смелости, до сих пор попять не могу. Может, мне тогда показалось, что все это — сон, с другой стороны, ситуация была настолько авантюрной, абсурдной даже, и я, долго не размышляя, решил ею воспользоваться. Привилегия юных лет оживлять свои буйные фантазии, превращая их в реальность.
Полчаса спустя я очутился в постели баронессы, и мне казалось, она была весьма довольна моими обеими скромными попытками изобразить из себя взрослого мужчину.
Постель баронессы.
Ее свекровь распахнула дверь в спальню и жестом обвела вокруг. Я вновь видел железную кровать с жесткими матрацами, которая никогда не скрипела, что бы на ней ни происходило, широкую и соразмерно высокую. Она стояла на том же месте подле кафельной печи.
— Тебе ведь все это должно быть знакомо.
— Простите?
— Тебе было тогда шестнадцать, если не ошибаюсь?
Я готов был провалиться сквозь землю от охватившего меня стыда.
— Так вы все знали?
Большего я выдавить из себя не мог. От смущения я не знал, куда деть руки.
— Пойдем отсюда! Теперь, когда все — далекое прошлое, можешь считать, что тебе здорово повезло, что Бальтазар ни разу вас не застал.
— А он что, тоже знал об этом?
— Помолчи. Все давно быльем поросло.
Глава 18
Все эти старые истории хоть и послужили объяснением некоторых загадок, но никоим образом не могли помочь мне в будущем. А будущее, по моему глубокому убеждению, предстояло куда более сладостное, нежели горькое прошлое. Как бы хорошо было уехать сейчас отсюда, сорваться с места, однако это станет возможным, лишь когда я выясню, знал ли аббат де Вилье о моей связи с баронессой, его экс-любовницей. Именно это даст возможность исключить то, что он желал отомстить мне, так и не согласившись отпустить грехи умиравшей Жюльетте. Не упорство Жюльетты, наотрез отказавшейся назвать имя отца ее так и не рожденного ребенка, стало причиной тому, а интимная связь падкой на любовные утехи дамы и шестнадцатилетнего юнца, сына лесничего!
Я не считал возможным, что просто так, безо всякого перехода можно перенестись в совершенно иной мир чувств. Будучи человеком противоречивым, я все остававшиеся до отъезда дни провел в самокопании. Не раз стоял у могилы Жюльетты, но как только пытался обратиться к ней, все мучительные вопросы вместе с охватившим меня отчаянием куда-то улетучивались, и вновь я обращался мыслями к Марии Терезе. Но едва стоило отдаться воспоминаниям о ней, грезам о ее восхитительном теле, как тут же перед глазами вставали образы аббата и графа. Эти две отвратительные рожи коверкали любые, даже самые приятные воспоминания, и когда мне однажды все же удалось изолировать обоих, заперев в воображаемом застенке, душа моя омрачалась воспоминаниями о Жюльетте.
Демоны буйствовали. Они вторглись в мои чувства и вволю потешались над ними. Чтобы не разлететься на куски как личность, я прибег к давно испытанному средству — попытался сосредоточиться на окружавшем меня реальном мире, на самых простых вещах. То есть все выглядело примерно так: вот, гляди, почки набухли и вот-вот лопнут. А вот куча навоза. Чуешь запах? Где-то пилят дерево, пила звенит. А тут неподалеку кузнец выковывает что-то нужное в хозяйстве. Малышка Финквиллер. Хочется ли ей?
Очень было утомительно видеть в каждом стуле лишь стул и ничего больше. Но, как известно, утомление даром не проходит, а в сочетании с обильной едой и питьем вгоняет в сон. И все же, как бы там ни было, я был безмерно благодарен баронессе за то, что она не только давала мне возможность как следует отоспаться, но и пригласила в имение ослепшего крестьянина вместе с женой, с тем чтобы я смог испробовать свой дар на нем. И вот я ошарашил наивного и мечтательного Натана Бувийе, заставив его испытать самую большую в жизни радость… но пока что не время рассказывать эту историю.
Меня пока что всецело занимало лишь одно: я должен был призвать аббата к ответу, причем немедля. В мою амальгаму противоречивых чувств добавилось еще и мучительное нетерпение. Я уговорился с Марией Терезой, что она напишет мне сразу по завершении гастролей уже из Парижа. К счастью, она не заставила меня терзаться ожиданием, и посему я завершаю эту часть моей истории уже приводимым мной высказыванием: поездка на дилижансе означает новые знакомства, бесконечные разговоры и в первую голову бесконечное терпение.
«Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, в мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся»[8].
Некто мог еще пару дней назад стоять у могилы своей сестры и думать:
«Ну вот, все хорошо, теперь ты можешь верить и молиться, снова обратиться к Богу. Боже, я снова верен Тебе и делу Твоему». Тот самый человек желал обрести уверенность в том, что жизнь его в контексте примирения в будущем обретет гармонию, однако, задав пару вопросов престарелой баронессе, он как бы вытянул лотерейный билет. И ему выпало какое-то время, не очень, правда, долго, жонглировать двумя каменными блоками. На первом было начертано: я — Мария Тереза, и предположительно меня попытаются встроить в дом графа; на другом сияли следующие слова: я — аббат де Вилье, видишь, какой я огромный, так вот, такой же была в свое время и моя месть.
