Андреас Требаль - Гипнотизер
— Вот оно что. А кто вы?
— Мадлен Финквиллер.
— Тогда я могу быть с вами и на ты. Потому что ровно четырнадцать лет назад вам было ровно четыре годика, и вы часто приносили фрукты моей сестре, когда та была на сносях. Как дела у вашего отца, толстяка Альбера, как мы его тогда называли?
— Можете и сами убедиться.
Мадлен, похоже, не спешила ударяться в воспоминания, зато покраснела до ушей. Может, она и сама сейчас в интересном положении?
К слову заметить, так и оказалось. И к тому же помолвлена, а ее суженым, выйти за которого она собиралась к Пасхе, оказался один из самых зажиточных крестьян округи. Толстяк Альбер и его жена были единственными, кого я знал за столом баронессы. Каким-то непостижимым образом он сбросил изрядное количество фунтов и сейчас походил не на толстяка, а скорее на упитанного мужчину, правда, с грустинкой в глазах, а жена его в свои пятьдесят шесть лет уподобилась согбенной от долготерпения, непрерывно перебирающей четки святоше, узкогубой и вечно смотрящей куда-то вдаль. И хотя мы с Жюльеттой вскоре после смерти матери в 1806 году прожили полтора года в их доме и они довольно быстро стали для нас вторыми родителями, сейчас оба ограничились формально-вежливыми расспросами о моей жизни в Париже.
Единственным человеком, которого искренне обрадовал мой приезд, была баронесса. Она торжественно заявила к сведению всех присутствовавших за столом, что и мой отец пал смертью храбрых за Францию.
— Он тоже был эльзасцем и вольнодумцем, он был за Францию и не перебежал в лагерь предателей богоугодного миропорядка. И к революционерам ничего, кроме презрения, не испытывал. В Хирзингене, Каршпрахе и повсюду они жгли и разоряли замки и имения, но отец Петруса воспротивился черни, подстрекавшей на преступления и наших людей. Благодаря его мужеству мы потеряли лишь один из сараев. Наградой ему стала успешная карьера после мобилизации в ряды армии Наполеона — он дослужился до старшего лейтенанта. Но лучшие всегда гибнут первыми. И ему суждено было пасть именно в битве при Аустерлице, столь победоносной баталии Наполеона. Его супруга настолько близко приняла это к сердцу, что уже год спустя, в декабре, отправилась за ним на небеса.
Я растроганно вздохнул и улыбнулся. Старая баронесса любила моего отца и всегда протежировала ему. Задним числом я понимаю, что она пыталась возместить тем самым потерю собственного сына, погибшего вскоре после всеобщей мобилизации 1793 года. Как и Фредерик, тот самый канонир, с которым мы пили после моего посещения концерта Марии Терезы и которого я гипнотизировал, барон Оберкирх участвовал в сражении при Флёрю в Бельгии с пруссаками и австрийцами. В звании подполковника он служил в штабе генерала Журдана, осуществляя бесперебойную связь нарочными между фронтом и генеральным штабом. Он стал жертвой одной из разрозненных и отбившихся от своих групп австрийских снайперов, когда верхом отправился в курьерскую миссию.
Это произошло в июне 1794 года. В последовавшие за ним годы постепенно на передний план выходила личность аббата де Вилье, сводного брата баронессы-вдовы. Еще осенью того же 1794 года, что было мне известно из рассказов моих родителей, аббат этот появился в имении вместе со своей сводной сестрой, которой вскоре предстояло разрешиться от бремени. В январе 1795 года на свет появились двое братьев-близнецов — Людвиг и Филипп. Одно из моих самых ранних воспоминаний — аббат, его экономка и баронесса уезжают из имения. Все до единого работники желали лично проститься с ними. Переполох был словно на ярмарке, даже лошадей и экипаж убрали цветами. Меня отец нес на руках, а за руку вел Жюльетту. Помню, мы махали удалявшейся карете березовыми веточками. Куда отправились господа, я начисто забыл, а может, и не знал никогда.
«Расспроси саму баронессу, ты же для этого сюда и явился».
Остаток вечера я выступал в роли оратора. Тема: парижские сплетни. И все же наступил момент, когда мне пришлось изумиться. Ни один из присутствовавших не просил меня поведать о моем житье-бытье — простейшее объяснение: даже баронесса, достаточно подробное описание которой я представил, не говоря уже об остальных, и не подозревала о моем гипнотическом даре. И потом, столь яркая звезда на парижском небосклоне, как Ла Бель Фонтанон просто не была знакома никому из здешних, как, например, парижанам провинциальные дыры вроде Эна или Майстрацхайма.
— Что вы скажете, если я вам заявлю, что Петрус — своего рода колдун?
В ответ послышался невнятный ропот, а Аннхе, жена Альбера, быстро перекрестилась. Что-то я не помнил за ней раньше подобного благочестия, однако и здесь в который уж раз срабатывал закон того, что в провинции женщины с возрастом превращаются в святош. Мы сидели в большой гостиной имения, зале, который вполне мог служить и рыцарским. Он не претерпел ровным счетом никаких изменений за время моего отсутствия. Те же облаченные в латы манекены по обеим сторонам от входа, те же портреты предков и пейзажи Вогез на стенах. С потолка свисали те же три роскошные люстры из богемского хрусталя, одна из которых освещала диваны и стулья — уголок, заботливо отделенный от остальной гостиной тремя расшитыми стеклярусом ширмами. Усевшись у пылающего камина, мы попивали вино с добавленными в него согласно древнему рецепту дома Оберкирхов пряностями.
— Это он может, — поддержал баронессу муж Аннхе, некогда толстяк Альбер. — Раньше он любил превращаться в невидимку, если надо было идти скирдовать сено.
Несмотря на шутку, гости пребывали в полудремотно-вялом настроении. Тематика сплетен была исчерпана, а забавляться местными историйками, похоже, ни у кого не было желания. И я вынужден был вкратце изложить суть моего дара, к счастью, это несколько оживило присутствующих. Начиная от Калиостро и кончая Месмером, маркизом Пюсегюром, включая и учеников последнего во главе с профессором Вюрцем, Страсбург некогда был центром притяжения для всякого рода «магов», гипнотизеров, прорицателей и целителей, и самым выдающимся шарлатаном среди них был, вне сомнения, небезызвестный граф Калиостро. Я рассказал о моем прежнем коллеге Адриене Тиссо, о Шарентоне, о том, как мне удалось поставить на ноги Ла Бель Фонтанон, и меня стали умолять испробовать свои умения на одном из энхеймских крестьян, ни с того ни с сего ослепшем.
— Ах, по-моему, по пути мне случилось повстречать его жену. Она ходит в традиционном наряде, если не ошибаюсь. И молится у божницы святой Одиллии?
Гости восторженно заахали и заохали — я попал в самую точку. Настроение разом переменилось. К тому времени как отправиться спать, я успел охрипнуть. Голова отяжелела от выпитого вина, по охватившее меня волнение не проходило. Первое, я тосковал по Марии Терезе, второе — успела прийти почта. Отправитель: Париж, Консьержери. Полицейский комиссар Альбер Жоффе сообщал, что распоряжение о домашнем аресте аббата де Вилье и Филиппа Оберкирха отменено, а обстоятельства покушения на меня выяснены.
Сидя на краешке постели, я, глуповато разинув рот, разглядывал строчки послания. В ушах стоял звон. В состоянии легкого подпития картины прошлого возникали и исчезали с удивительной быстротой — мгновение, и вот я, охваченный желанием, обнимаю обнаженную Марию Терезу, затем на смену этой сцене пришла другая — я сражаюсь с двумя свирепыми псами в Шарентоне. И возник любопытный хоровод: стоило мне на миг представить себе груди Марии Терезы, как тут же в ушах раздавался хриплый собачий лай, стоило вообразить ее бедра, как в нос ударял запах псины — в памяти всплывала сцена битвы крыс собакой.
Я был близок к отчаянию. В чреслах моих пылал огонь вожделения, в ушах многократным эхом раздавался крик «Недоносок, недоносок!». Ошибиться я не мог, голос принадлежал Мишелю, тому мальчишке из Шарентона. Он горел жаждой отмщения. Во-первых, я прикончил одного из его псов, во-вторых, он не мог забыть оскорбления. «Вам теперь конец», — вновь и вновь слышал я, потом этот полный ненависти вопль сменился страстными вздохами Марии Терезы и ощущением ее губ на своих. Пожар в чреслах унялся, и я со злостью смял послание Альбера Жоффе. Этого дурака Мишеля поймали на том, что он нанял муниципальный экипаж. После допроса всех кучеров среди них отыскался и тот, который вез Мишеля. Он хорошо запомнил мальчишку, в особенности тон, каким он произнес: «Есть у меня деньги, не сомневайся, ясно как божий день. Я же не какой-нибудь недоносок». Фраза была занесена в протокол, тот, кому она принадлежала, угодил в розыскной лист, который и поверг в раздумья шарентонского жандарма Робера Гиме. История с разбитым окном парикмахерского салона, учиненная подростками драка — все это было тщательно запротоколировано, причем не кем-нибудь, а самим Робером Гиме. Естественно, он вспомнил Мишеля.
Мальчишка не стал запираться, что в немалой степени способствовало первому повышению жандарма по службе.
